Дырчатая луна

В холодное время я не очень-то любил просыпаться по утрам, хотелось подольше оставаться в своих снах, где звезды, высота и свист ветра в крыльях. И свобода, и беззаботность... Но когда началось лето, я стал подыматься рано и с удовольствием. Зелень и солнце тянули меня к себе...

Одуванчики через день увяли, и в то утро я, проснувшись, подумал, что надо попросить девчонок — пусть бросят свежие. Или нет! Лучше попрошу ребят вытащить меня на двор и нарву цветов сам. И покатаюсь по всему двору, поиграю с мальчишками... Я был уверен, что день меня ждет замечательный.

Но сразу все пошло наперекосяк.

Едва я умылся, мама сказал:

— Рома, я хочу поговорить с тобой серьезно...

Когда мама хочет поговорить серьезно, это не к добру.

— Опять насчет Клиники или интерната!

— Послушай внимательно, с пониманием. Ведь не дитя уже, почти двенадцать лет...

— «Недитя» слушает, — сумрачно сообщил я.

— Мне предлагают путевку в профилакторий «Северный край». Можно отдохнуть и подлечиться. И если бы ты согласился...

— Разве я против?

— Но я же не могу оставить тебя одного! И я договорилась в фонде «Особые дети», что тебя на это время определят на дачу, куда выезжают ребята... из специнтерната...

— Я так и знал!

— Ну, послушай же в конце концов! Почему ты упрямишься? Разве плохо пожить в новой обстановке? Всего три недели!

— Ага! А потом: «Ты же видишь, как тут хорошо! Почему бы тебе не остаться в интернате на учебный год?»

— Там постоянный медицинский надзор!

— Вот именно «надзор»!

— Ты эгоист! В конце концов, разве я не имею права отдохнуть? Я измоталась за этот год!

— Ну и отдыхай, пожалуйста! А у нас пускай тетя Надя поживет! Как в тот раз, когда ты в командировку ездила.

Тетя Надя была пожилая мамина знакомая, пенсионерка. Толстая и добрая. Мы с ней жили душа в душу, когда мама была в Самаре по делам своего института.

— Командировка — это всего неделя. А здесь три. И я не уверена, что Надежда Михайловна согласится...

— Ты же еще не спрашивала!

— Но она больная и почти слепая! Как она будет смотреть за тобой?

— А чего за мной смотреть!

— Роман! Пойми же наконец! Я не смогу отдохнуть, если не буду знать, что ты в надежном месте...

— А если, когда нас тут не будет, обчистят квартиру? — ехидно напомнил я.

— Пусть! Главное, что с тобой все будет в порядке.

— Спасибочки за такой «порядок»!

— Там чудесные условия и чудесные люди. А если ты останешься здесь, я в профилактории не проживу спокойно ни дня!

— Ну да! Зато тебе будет очень спокойно от того, что я мучаюсь на этой тюремной даче!

У мамы глаза из серых сделались желтыми. И круглыми... Я очень люблю маму, но когда у нее делаются такие глаза, у меня внутри будто закипает. И у мамы, наверно, такое же чувство.

— Так бы и огрела тебя чем-нибудь!

— Ну и давай!.. Ноги у меня ничего не чувствуют, а место, откуда они торчат, вполне... осязательное. Бери ремень...

— Ты циник, — печально сказала мама. — Знаешь, что такое циник?

— Знаю! Тот человек, который говорит неприятные вещи прямо в глаза!

— Не совсем так, но... А какие неприятные вещи ты еще хочешь сказать мне в глаза?

Надо было бы остановиться, но я «поехал». Все равно ничего хорошего ждать уже не приходилось.

— Я знаю, почему ты стараешься меня туда упихать! Это Верховцев подговаривает!

— Вот уж чушь-то! — Мама, кажется, даже испугалась.

— Ничего не чушь! Зачем ему такое приданое!

...Верховцев был мамин знакомый. Он стал работать в институте с прошлой осени. И маме он нравился, она этого не скрывала. Верховцев ну ни капельки не походил на дядю Юру. От того пахло табаком и машинной смазкой (даже если он в новом костюме), а от Верховцева — одеколоном. Ну и хорошо, ну и пожалуйста, только... нет, я сам не знаю, почему он мне был не по душе. Он ведь всегда показывал мне свое уважение. Даже на «вы» называл, и это получалось у него не нарочито, а вполне естественно: «Знаете, Рома, в оценке этой книги я не могу с вами согласиться...» Или: «Рома, если вы не против, я украду Ирину Григорьевну из дома на два часа, в галерее выставка рисунков Рембрандта...»

Я был не против. Я понимал, что у мамы должны быть радости в жизни. И даже когда узнал, что Верховцев сделал ей предложение, сказал внешне беззаботно: «Решай сама, он ведь на тебе мечтает жениться, а не на мне». И мама решала, думала. А я, хотя и не очень хотел такого отчима, но и не тревожился сильно. Потому что Верховцев часто заявлял: «Я, Рома, вполне разделяю ваше отвращение к интернатному быту. У каждого человека должен быть родной кров...»

Неужели врал?!

Мама старательно возмутилась:

— Что ты выдумываешь! Наоборот! Евгений Львович не раз говорил, что нельзя тебя сдавать в интернат!

— Вот-вот! «Сдавать»! Как чемодан в камеру хранения! Не забудьте взять квитанцию...