Дырчатая луна

— Ох уж паркет! Ему сорок лет! Занозистый, как горбыль... — Я говорил торопливо, со сбивчивой радостью, сам не знаю почему. — Ну, пошли! — И покатил в комнату. В большую, главную.

Сережка вошел следом. Приоткрыл рот, завертел головой.

— Ух, сколько книжек у вас! Не соскучишься...

— Ага. Эту библиотеку еще дедушка начал собирать...

— А он кто? Ученый, да?

— Почему ученый? Он главный бухгалтер был, на хлебозаводе... Он давно умер, меня еще на свете не было. И бабушка... Раньше здесь большая семья жила, а сейчас только мама да я...

— Просторно... — несмело отозвался Сережка, все оглядывая стеллажи.

— Да... Ну, пошли ко мне.

В моей комнате Сережке понравилось еще больше. Здесь не было чинной строгости книжных стеллажей, а был привычный мне (и, видимо, ему) беспорядок: книжки, расщипанные по столу и пианино, конструктор на полу, большая карта мира с наклеенными на нее картинками-корабликами, краски и карандаши вперемешку с пластмассовыми солдатиками. В общем, все такое, про что мама говорила «черт ногу сломит».

— Значит, это твоя каюта?

— Каюта, берлога, пещера... Ну, ты садись где-нибудь...

— Ладно... — Он из старого (еще бабушкиного) кресла убрал на пол солдатиков, провалился в продавленное сиденье, засмеялся. Потом вспомнил про дырку на носке, засмущался опять, спрятал ногу под кресло. А я позавидовал ему: у меня никогда не было дырок на носках, они ведь получаются от протаптывания.

— А вот эти рыцари и крепости на картинках... Это ты сам рисовал, да?

— Сам...

— Здорово! — восхитился он.

Я пробормотал, что «чего там здорово-то, ерунда...».

Сережка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками — справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. И опять подумал, какой он, Сережка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.

Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Сережкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность, когда не знаешь, о чем говорить. Сережка опять начал старательно оглядывать комнату. Теребил бахрому на штанине и помусоленным пальцем трогал под коленкой изрядный кровоподтек.

— Крепко ты приложился, — сказал я. — В футбол играл, да?

— Не-а! — обрадовался он. — Это на дворе об кирпич...

— Небось искры из глаз, — посочувствовал я.

— Целый салют!.. А у тебя тоже вон блямба на колене!

— Да мне-то что! Я же не чувствую...

Сережка перестал улыбаться, помялся.

— Совсем, что ли, не чувствуешь?

— Ага, — отозвался я беспечно. Не страдай, мол, за меня.

Сережка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:

— А это у тебя... с самого рождения, да?

Я не любил такие расспросы, но Сережке ответил без досады:

— Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и упал спиной на железный прут. От арматуры. Строители зарыли мусор, а этот стержень из земли торчал.

— Я знаю. Я один раз на такой ладонью напоролся, когда с велосипеда...

— А я — позвоночником... Сперва боль сильная, в больницу повезли, целый месяц лежал, потом сказали, что все в порядке, последствий не будет... Ну, их и не было сначала. А через пол года я однажды проснулся, встал с кровати на пол — и бряк. Мама говорит: «Ты чего дурачишься?» А я смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как будто и нет... Ну, а потом больницы, анализы, консилиумы... Нервы, говорят, повредились. А как лечить, никто не знает... Мама пыталась добиться, чтобы за границу меня повезли, в американский госпиталь, да туда столько желающих, а долларов нету...

Сережка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто и раньше знал о таких делах. Переспросил:

— Значит, точный диагноз не поставили?

— He-а... Кое-кто думает, что это из-за отца. Он участвовал в ликвидации аварии на атомной станции и там нахватался радиации сверх нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил. А потом он умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню...

В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне не было еще и двух лет. Однако про это я говорить Сережке не стал. Он и без того как-то осунулся, застеснялся опять. Я сказал бодро:

— Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но кто его знает, точный ли... Один молодой врач говорил, что тут много зависит от моей силы воли, от самовнушения. «Заставь, — говорит, — себя подняться». Один раз даже заорал на меня неожиданно: «А ну, встать! Немедленно!..» А я моргаю: как это встать, если невозможно?.. Потом этому врачу попало. Кто, мол, дал право такие опыты производить над детьми... Мне тогда семь лет было... Теперь говорят, что уже точно неизлечимо...

Сережка не стал утешать меня всякими словами, что медицина развивается и что не надо терять надежды. Сказал спокойно и будто даже чуть завистливо:

— Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.

Я не стал скромничать и отнекиваться.

— Да, руками я кое-что умею...

— И это умеешь? — Сережка поднял с пола ракетку для настольного тенниса.