Дyxless 21 века. Селфи

– Да я… да я конечно! – судорожно шарю по карманам, но в них пусто. В сумке только компьютер. Сдавленно выдыхаю: – У меня нет… нет денег. С собой. Я с дачи… еду… я…

– Теперь у него денег нет. Все, Артамонов, веди! – командует старший.

– Со мной! – Ушастый берет меня под локоть, тащит в коридор, я упираюсь и плету эту ересь про дачу, про «кошелек забыл», про «я сейчас позвоню, мне жена привезет».

Мы внезапно останавливаемся.

– Звони, – говорит ушастый.

– Я сейчас! – радостно восклицаю, лезу в карман пиджака, в джинсы, в сумку, вспоминаю про Оксану, ключи от квартиры, телефон…

– Я, кажется, телефон… потерял.

– Все, мужик, ты мне надоел! – Ушастый цапает меня, доводит до решетчатой двери, клацает замком и толкает внутрь.

– А я ему говорю, ты, сука, ответишь, понял? А он граблями чё-то там машет: фи-фи-фи! – В углу, прислонившись спиной к стене, на корточках сидит мужик с абсолютно опухшим, то ли от ударов, то ли от бухла лицом. – Я грю, мне этих фи-фи-фи не надо, бабе своей покажи эти фи-фи, козлина ты!

Он мелет одно и то же по кругу, как заводная белка. А я сижу и пытаюсь вспомнить, кому можно позвонить, чтобы деньги привезли. Максу, Оксане, Жоре, Мише, издателю? Но ведь я не то что не помню – я просто не знаю ни одного телефона. Они все в записной книжке айфона, чертовой пластмассовой коробочки, которая отбила человечеству память. Мы ничего теперь не запоминаем, мы все записываем. Имена, телефоны, даты, названия. А что не записываем, то гуглим, а что не гуглим, то узнаем в фейсбуке.

Откуда-то из помещения доносится голос Лепса. С улицы слышны характерные трели мобильника. Там Россия айфона, а здесь Россия шансона. И между ними я, открывший глаза в пятизвездочном отеле, а окончательно проснувшийся в «обезьяннике». Кажется, они через меня пытаются друг с другом связаться, эти две страны. А мне и связаться не с кем.

Смотрю на часы. Двадцать минут назад началось мое шоу. Точнее не началось. Еще точнее – шоу началось гораздо раньше. С утра. Как, в сущности, это нелепо: быть арестованным по подозрению в убийстве и не найти пятиста рублей, чтобы выйти на свободу! Смешно.

– Чё ты лыбисся? Чё ты жвалами двигаешь? – Это «синяк», видимо, мне.

– Отвали, мужик, – говорю.

– Выпить есть чего?

– Да. И закусить. Сейчас только официанта позову.

– Курить дай, – мотает он головой, будто только что наткнулся лбом на препятствие.

– Ща, – тянусь я в карман, нащупываю там пачку сигарет и еще какую-то картонку. Достаю. Передаю синяку сигарету, которую он тут же прячет во внутренний карман рваной куртки и промахивается. Сигарета падает, синяк наклоняется, и из-за пазухи сыплется пригоршня мятых сигарет разной степени свежести. Запасливый.

Переворачиваю картонку. Цифры. Номер. Подлетаю к решетке, колочу по ней и ору:

– Командир! Командир! Умоляю, дай позвонить! Прошу тебя!

Не я

Катя приезжает быстро. Из «обезьянника» видно, как, осторожно озираясь, она входит в отделение. Сразу видно: человек пересек этот порог впервые, и ему хочется как можно скорее отсюда убраться.

После недолгих препирательств меня выпускают, возвращают сумку, заставляют где-то расписаться. Мы выходим из отделения и некоторое время молчим. Я боюсь заговорить первым, она, вероятно, стесняется. Доходим до ее машины, садимся. Она заводит двигатель, включает радио, и только тогда мне удается произнести:

– Спасибо.

– Не за что. С каждым может случиться, – пожимает она плечами, – наверное. И куда тебя теперь?

Куда меня теперь? В «Останкино» ехать страшно. Домой – тоже. Везде наверняка ищут. К друзьям – нечестно. За что им такая подстава? Попросить ее отвезти меня к Оксанке как-то неправильно. Как-то подло, что ли.

– Не знаю, – мотаю головой.

– Что с тобой? – Она касается моего плеча.

Счастливая. Видимо, ты одна в этом городе не знаешь, что со мной.

– Проблемы, – говорю, – очень большие проблемы. Ка-та-сука-стро-фи-чес-кие проблемы. Я не знаю, куда мне… ехать.

– Могу тебе только свое общество предложить.

– У тебя ж ребенок… и… мама… кажется.

– Они на даче, – пытается улыбнуться краешками губ, но видно, что на самом деле она напряжена, – сегодня же пятница.

– Пятница, – пытаюсь изобразить улыбку, – точно, пятница. Раз пятница, значит, мне к тебе…

Мы неспешно плывем в потоке машин. Я курю одну за другой. Катя изредка бросает в мою сторону короткие взгляды. Потом делает радио громче, будто она слышит мои мысли, и они ей мешают. А мысли в самом деле ужасные. Что происходит – не понятно. Подозревают ли меня в смерти Жанны (а кого еще подозревать: я сбежал с собственной пресс-конференции и не вышел в эфир)? Прошла ли новость об убийстве в прессе? Что с моей программой? Где взять адвоката? Когда меня начнут искать? И ни на один вопрос нет хоть сколько-нибудь вразумительного ответа. Прямо клуб невеселых и ненаходчивых.

Встаем на светофоре, и я упираюсь взглядом в рекламный щит сети по продаже электроники. К щиту приклеена вырезанная по контуру, успевшая треснуть пополам картонная поп-звезда, рекламирующая пылесос. Вспоминаю, что мы встречались со звездой пару недель, в канун прошлого Нового года.