Дзержинский

Из России приходили страшные известия. Новые провалы, суды, казни революционеров. И все по вине провокаторов.

Горького давно волновало это проявление человеческой подлости.

Дзержинского эта проблема тревожила и с чисто практической стороны. Провокаторы — огромная опасность для партии. Почти все, кто из польской социал-демократии сейчас в тюрьмах и на каторге, выданы провокаторами. Он считал, что в партии надо обязательно организовать что-то вроде следственного отдела, иначе люди будут гибнуть для награды провокаторам. Делясь своими мыслями с Горьким, Феликс Эдмундович, однако, умолчал о том, что он уже давно занимается выявлением провокаторов и даже здесь, на Капри, работает над материалами по этому вопросу, присланными ему из Главного правления.

Вид с Монте-Соляро оказался действительно чудесным, превзошел все ожидания Феликса. Весь остров лежал как на ладони, а вдалеке виднелся итальянский берег. В туманной дымке просматривался Неаполь и курился конус Везувия.

И вновь красота природы увлекла Дзержинского, заслонила все горести и заботы. Отпылал закат, повеяло холодом. Пора домой. Феликс Эдмундович молча благодарно пожал руку Горькому.

И на вилле «Спинола» Дзержинского ждал приятный сюрприз. Узнав, что он любит музыку, Мария Федоровна пригласила Варвару Кузьминичну Риолу, замечательную пианистку, жившую на Капри, и та играла Шопена специально для Феликса. Закрыв глаза, он вслушивался в знакомые мелодии и на их волнах уносился в далекое детство, в милое сердцу Дзержиново.

В начале февраля Феликс получил почту от Тышки. В пакете оказались последние номера большевистского «Пролетария», несколько экземпляров партийных газет других направлений и письмо. Леон писал о только что закончившемся в Париже Пленуме Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Дзержинскому, оторванному вот уже два года от активной работы в партии, трудно было разобраться во всех перипетиях борьбы между различными течениями, проходивший на Пленуме. Страсти, кипевшие в Париже, казались далекими и совершенно не гармонировали с той обстановкой, в которой он жил на Капри.

«…Здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все, широко раскрыв глаза, — писал он Тышке 11 февраля 1910 года. — Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины[16] и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы.

С Горьким, — писал далее Феликс, — довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью… Оп поэт пролетариата — выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога-народа…»

На этом месте Тышка, читавший это только что полученное письмо, усмехнулся: «Сам-то ты, братец, тоже поэт пролетариата. А вот за «бога-народа» тебе от Ильича здорово досталось бы, попади ему в руки эти строки».

Феликс вдруг заскучал на Капри. Перечитав еще и еще раз письмо Лео, он понял, что положение в партии и в ЦК создалось серьезное, и еще понял, как сам отстал от партийной жизни. И все красоты, которыми он здесь восхищался, сразу потускнели и стали ненужными. Почувствовал себя уже не Феликсом, а Юзефом, загорелся «лихорадкой работы» (так сам он определил свое состояние).

Дзержинский заспешил в Берн. Ему не терпелось поскорее увидеть Адольфа Барского, который вместе с Тышкой представлял польскую социал-демократию на Пленуме ЦК.

В Берне Дзержинский сразу окунулся в работу. Варский ознакомил его с резолюциями Пленума. Юзефу бросилось в глаза, что все острые углы сглажены, а отзовисты и ликвидаторы так и не названы своими именами.

— Во имя «единства» все постарались — и ликвидаторы, и отзовисты, и впередовцы, и голосовцы, и центристы, — криво усмехаясь, ответил Барский на недоуменный вопрос Дзержинского.

Долгие задушевные беседы с Адольфом, самым близким Дзержинскому из всех «стариков», как называл он основателей польской социал-демократии, все поставили на свои места. Дзержинский кипел возмущением против ликвидаторов и отзовистов, негодовал по поводу двуличной позиции Троцкого, пытавшегося под флагом «внефракционности» объединить в рамках одной партии революционеров и оппортунистов.

«Иудушка»! Только Ленин мог так метко, одним словом выразить сущность человека или течения и пригвоздить их к позорному столбу.

Дзержинский решил о своей позиции по внутрипартийным вопросам сообщить в Главное правление социал- демократии Польши и Литвы.