Дзержинский. Любовь и революция

С 19 на 20 июля 1926 года он вернулся домой в три часа утра. Лег, но заснуть, видимо, не смог. Уже днем, около девяти часов, не завтракая, поехал в ОГПУ Даже чаю не выпил. Потом он вернулся в Кремль, потому что начинался пленум ЦК, посвященный экономике. В зале заседаний он сел рядом с Анастасом Микояном, что-то записывал в блокнот и слушал доклад Льва Каменева, в то время комиссара внутренней и внешней торговли. Потом на трибуну вошел Юрий Пятаков, заместитель Дзержинского в Высшем совете народного хозяйства, известный драконовскими методами эксплуатации рабочих. Обращаясь к Микояну, Феликс заметил, что его заместитель даже не потрудился известить его, что будет выступать.

Пятаков, сторонник Троцкого, обвинил деревню в быстром обогащении и потребовал повысить цены на промышленные товары для сельского хозяйства и увеличить крестьянам налоги. Феликс, рассказывал потом Микоян, отреагировал нервно: он вертелся в кресле, лицо его покраснело. Он попросил слова. Сначала он обвинил предыдущих ораторов в «полном невежестве и незнании дела, о котором они здесь говорили». Пятакова он вообще назвал неграмотным, а Каменеву заявил, что тот занимается политиканством, а не работой. На упрек ранее выступавших, что деревня обогащается, он ответил: «Какой же это достаток: 400 миллионов накопили крестьяне, по 4 рубля на голову, а когда вы сдерете с мужика последнюю рубашку, то и сами останетесь без рубашки». Потом среди реплик из зала, то поддерживающих его, то критикующих, он выплеснул из себя в зал те же опасения, о которых писал в письме Сталину и Куйбышеву. А Каменеву он сказал прямо:

Вы удивляетесь, что крестьянин не хочет продавать зерно, и считаете, что во всех наших трудностях виноват кулак. А тем временем все несчастье заключается в том, что мужик не может купить товары, потому что они слишком дорогие. Чтобы отобрать у крестьян зерно, надо будет вернуться к старым временам, то есть вернуть помещиков⁵³⁴.

Атмосфера была накалена. Реплики острые и язвительные, ответы Феликса эмоциональные. Семнадцать раз его выступление прерывалось возгласами из зала. Сидевший напротив трибуны чешский коммунист Богумир Шмерал двумя днями позже напишет в «Правде»: «Он часто судорожно хватался левой рукой за сердце. Потом начал прижимать к груди обе руки»⁵³⁵. Участники пленума были уверены, что это ораторские приемы. Никому и в голову не пришло, что так ведет себя человек, переживающий инфаркт миокарда. Окончив выступление, он еще смог вернуться на место рядом с Микояном, но стал терять сознание, и ему помогли перейти в другое помещение. Его положили на диван и вызвали врача. Укол камфары и ландышевые капли помогли настолько, что он хотел даже вернуться в зал. Все время он требовал отчет о ходе заседания. Через три часа он все еще был слаб. Наконец, он собрал свои вещи и, тяжело дыша, отправился домой в сопровождении своих секретарей Станислава Реденса и Абрама Беленького.

Софье сообщили о состоянии мужа, и она быстро, раньше его, вернулась домой.

[Когда он вошел,] сильно сжал мне руку, – вспоминала Софья. – И без слов направился в спальню. Я поспешила за ним, чтобы опередить его и постелить ему постель, но он остановил меня своим обычным: «Я сам». Чтобы его не беспокоить, я задержалась поздороваться с его товарищами. В этот момент Феликс наклонился над кроватью и вдруг мы услышали глухой стук: он без сознания упал на пол⁵³⁶.

Беленький и Реденс бросились к нему, подняли и положили на кровать, а Софья по телефону пыталась вызвать врача, но в стрессе не могла вымолвить ни слова. Это сделал живущий по соседству Адольф Барский. Приехавший врач сделал умирающему еще один укол камфары. Слишком поздно. Время 16.40. Ему было 49 лет.