Дж. Д. Сэлинджер

Я мигом вскочил, подбежал и погасил лампу над столом. Потом затер бычок о ботинок и сунул в карман. Разогнал воздух немного, чтоб дымом не воняло, – ёксель-моксель, на фига я только тут курил? Потом схватил ботинки, нырнул в чулан и закрыл дверь. Ух, сердце у меня колотилось, как гад.

Слышу, в комнату штруня зашла.

– Фиби? – говорит. – Ну-ка прекрати. Я видела свет, барышня.

– Привет! – Это Фиби уже такая. – Я заснуть не могла. Хорошо повеселились?

– Изумительно, – говорит штруня, только видно, что не по-честному. Она никогда не радуется, если из дому выходит. – Ты почему не спишь, можно осведомиться? Тебе тепло?

– Тепло. Просто заснуть не могла.

– Фиби, ты здесь курила? Правду мне, пожалуйста, барышня.

– Чего? – говорит такая Фиби.

– Ты меня слышала.

– Всего одну зажгла и на секундочку. Я только разик пыхнула. А потом в окно выбросила.

– Но зачем, можно осведомиться?

– Заснуть не могла.

– Мне это не нравится, Фиби. Мне это совсем не нравится, – говорит штруня. – Тебе дать еще одеяло?

– Нет, спасибо. Спок-ночи! – Фиби такая говорит. От штруни избавиться хочет поскорее, сразу видать.

– Как кино? – спрашивает та.

– Отлично. Только вот мама Элис. Она все кино через меня перегибалась и спрашивала, гриппует Элис или нет. А домой мы ехали на такси.

– Дай мне пощупать лоб.

– Я ничем не заразилась. У нее ничего не было. Это все ее мама.

– Ну что ж. Теперь спи. Как поужинала?

– Паршиво, – говорит Фиби.

– Ты слышала, что сказал твой отец об этом слове. Ну что в ужине было паршивого? Очень милая баранья отбивная. Я аж на Лексингтон-авеню ходила за…

– Отбивная нормальная, просто Шарлин все время на меня дышит, когда ставит на стол. На еду дышит, на всяко-разное. На все дышит.

– Ну что ж. Спи теперь. Поцелуй мамочку. Ты помолилась?

– В ванной. Спок-ночи!

– Спокойной ночи. И сейчас же засыпай. У меня голова раскалывается, – говорит штруня. У нее ничего так себе часто голова раскалывается. По-честному.

– Выпей аспирину, – Фиби такая говорит. – Холден дома в среду будет, да?

– Насколько я знаю. Укрывайся давай. До конца укрывайся.

Я услышал, как штруня вышла и закрыла за собой дверь. Пару минут подождал. Потом вышел из чулана. И тут же влепился в эту Фиби, потому что там такая темень, а она вылезла из постели и двинулась меня встречать.

– Больно? – спрашиваю. Теперь шептаться нужно было, потому что оба они уже дома. – Надо мослами шевелить, – говорю. Нащупал в темноте кровать, сел на край и стал надевать ботинки. Меня вполне так себе колотило. Куда деваться.

– Сейчас не ходи, – шепчет Фиби. – Погоди, пускай заснут!

– Нет. Надо. Сейчас лучше всего, – говорю. – Она будет в ванной, а папа новости включит или чего-нибудь. Лучше сейчас. – Фиг шнурки завяжешь, так меня колотило. Штрики меня, само собой, ни убьют, ничего, если дома поймают, только будет сильно не в струю и всяко-разно. – Ты, нафиг, где вообще? – говорю этой Фиби. Такая темень, что ни шиша ее не видать.

– Тут. – Она прямо рядом со мной стояла. Я ее даже не видел.

– У меня, нафиг, чемоданы на вокзале, – говорю. – Слышь. У тебя гроши есть, Фиб? Я, считай, банкрот.

– Только рождественские. На подарки и прочее. Я вообще ничего еще не покупала.

– А. – Не в жиляк мне было у нее рождественские гроши забирать.

– Тебе надо? – спрашивает.

– Я не хочу у тебя рождественские гроши забирать.

– Я могу сколько-то тебе одолжить, – говорит. Потом слышу – она возле стола Д. Б., просто мильон ящиков открывает и внутри шарит. Тьма такая в комнате, хоть глаз выколи. – А если ты уедешь, ты меня в спектакле не увидишь, – говорит. И голос у нее так чудно́ звучал при этом.

– Увижу. Я никуда не поеду до спектакля. Думаешь, мне в жилу такое пропускать? – говорю. – Я вот чего сделаю – я, наверно, поживу пока у мистера Антолини, может, до вторника до вечера. А потом приеду домой. Если получится, я тебе позвоню.

– На, – говорит такая Фиби. Она мне грошей пыталась дать, только руки моей не нашла.

– Где?

Она вложила гроши мне в руку.

– Эй, да мне столько не надо, – говорю. – Ты мне два зеленых дай, и все. Кроме шуток – на. – Я попробовал ей вернуть, только она брать не захотела.

– Бери все. Потом отдашь. Принесешь на спектакль.

– Сколько тут, ёксель-моксель?

– Восемь долларов восемьдесят пять центов. Шестьдесят пять центов. Я немножко потратила.