Джаханнам, или До встречи в Аду

Он помнил, как мучительно раздумывал тогда, ехать или не ехать на обмен. Как он, притворяясь контуженым, хотел вскочить и крикнуть по рации, чтобы группа возвращалась назад.

До сих пор в глубине души Савелий Рыдник был убежден, что Халид напал на колонну до, а не после обмена только потому, что был не уверен в своих русских партнерах. И не зря. Рыдник тянул до последнего момента. Он знал, что еще в восемь тридцать у него есть время вскочить, броситься к рации и дать отбой… А оказалось, что этого времени уже не было.

А потом… это была первая операция, на которой Рыдник получил не просто деньги, а огромные деньги. Деньги были хуже водки, от водки можно было пойти и закодироваться, а закодироваться от денег было нельзя. Он не отбирал, он не крал, он не грабил, он ведь был не бандит, а представитель государства, а те, кто платил, – они ведь были воры, коммерсанты, и государство в лице Рыдника просто получало свою долю. Чем больше становилось денег, тем больше вокруг становилось дорогих вещей – машин, женщин, роскошных особняков, и это было приятно. Хорошо было видеть, что не только эти жлобы и воры живут роскошной жизнью, что государство в лице Савелия Рыдника все равно будет покруче их, и наконец благо государства, которому Рыдник клялся служить, потеряло свое значение, растеклось и полностью совместилось своим значением со словами «благосостояние Савелия Рыдника».

Рыдник подошел к окну, чтобы посмотреть на город, но окно было забито фанерой. Можно было честно признать: он начал с того, что вышибал зубы чеченцам, защищая русских коммерсантов. Он кончил тем, что сам вел себя, как чеченец. Только чеченцы унижали и шантажировали чужой народ, а он – свой.

* * *

Корреспондент четвертого канала Центрального телевидения Владислав Максимов стоял и мерз перед камерой в семистах метрах от заводской площади, там, где линия оцепления рассекала Пригородное шоссе.

Прямое включение с места событий было назначено на девять часов пять минут – по Кесареву. В Москве это было время двенадцатичасовых новостей, и, хотя спецвыпуски по случаю кесаревских событий выходили каждый час, двенадцатичасовой был по традиции самым длинным.

Максимов торчал в Кесареве три дня, и его канал уже четырежды получил взбучку. Первый раз за то, что Максимов упорно называл в своих репортажах захватчиков завода «чеченскими», а не «международными» террористами; второй раз за то, что Максимов очень скептически отнесся к пресс-релизу ФСБ, утверждавшему, что зафиксированы переговоры террористов по-арабски с их нанимателями в Саудовской Аравии.

Третий раз взбучка последовала за то, что Максимов в кратчайшие сроки разыскал и представил детали кесаревской биографии Халида Хасаева, особенно упирая на его старые связи среди местной правоохранительной элиты. И уж четвертая взбучка была взбучка так взбучка: за то, что Максимов, на свой страх и риск пробравшись за линию оцепления, снял взрыв здания и назвал потом происшедшее «неудачным штурмом».

После этого начальник отдела связи с общественностью местной УФСБ, отличавшийся от попугая только тем, что попугай умеет говорить, вызвал Максимова на ковер и объяснил ему, что об интервью с начальником штаба Савелием Рыдником (о котором Максимов просил третий день) не может быть и речи.

– В поисках дурно пахнущих сенсаций вы облили грязью российские спецслужбы, – сказал начальник ЦОСа, – и весь российский народ. Думаю, что вас уволят.

Максимов тоже так думал. Но он надеялся, что это будет уже после штурма.

Спецвыпуски новостей на четвертом канале шли каждый час, и каждый час означал прямое включение. Желающих говорить по сути дела становилось все меньше, желающих говорить о доблести спецслужб – все больше, и Максимов со вздохом пускал этих людей в эфир, лишь бы не быть вынужденным говорить все, что они говорят, самому.

На этот раз Максимов добыл для эфира вице-губернатора Бородовиченко – пухловатого молодого человека, выбритого и пахшего одеколоном. Было очень жалко, что запах одеколона не передается по телевизору. Бородовиченко маялся перед телекамерой, переступая с ноги на ногу на глубоком снегу, яркий свет приборов делал его лицо более мужественным, и тонущая в темноте линия оцепления со вздернутой пушкой танка придавала Бородовиченко особенно нелепый вид.

– Скоро? – спросил Бородовиченко.

– Полторы минуты, – ответил Максимов.

Выпуск, шедший одновременно на все регионы России, уже начался. Сигнал с «тарелки» передавался в студию с заметной задержкой, и поэтому разговор должна была вести не ведущая выпуска, а сам Максимов. Он с тоской предчувствовал две минуты эфира с вице-губернатором.

За машиной с «тарелкой» вспыхнул свет фар, около оцепления затормозили военные джипы, и из первого выскочил высокий поджарый человек безо всяких знаков различия на белом с серым камуфляже.

Журналист внезапно шагнул к нему:

– Майор Яковенко? Я Максимов, четвертый канал. Может быть, вы дадите нам…