Джалалиддин Руми

 Сегодня свадьба, праздник на весь мир!
И торжество сегодня скроено по нас.
По нашей стати и по росту, как атлас.
Да славится наш праздник и наш пир!

 Сегодня свадьба, праздник, радость:
То птица вещая Дуду вкушает сахарную сладость,
То месяц ясный парой стал Венере.
Сердца сегодня переполнены без меры.
Все люди — братья, родина — весь мир.
Да славится наш праздник и наш пир!

 Сын шаха, город украшающий собой,
Сегодня ночью сочетается с красой.
О, как, красавица, красиво ты идешь!
Походкой плавной в наш квартал течешь,
Звеня, ручьем впадаешь в нашу реку.
И с наших ног смываешь тяжесть гирь.
Да славится наш праздник и наш пир!

 Венера нам с вином протягивает чашу.
Танцуют, вертятся и пляшут.
В кругу одном влюбленный с мудрецом.
То, словно море, хоровод вскипает,
То, словно волны опадая, приседает,
То в исступлении сверкает, точно меч,
Сносящий головы печалям нашим с плеч.

 Так бей же ликованья барабан!
Халву — о, чудо! — приготовил нам
Сам господин миров, пресветлый ликом,
Дабы на пиршестве любви великом
Вкусить его могли шиповник с розой,
Сей ночью возлежа на брачном ложе.
Да славится наш праздник и наш пир!

СВЕЧА ВТОРАЯ

Стихи Джалалиддин обычно произносил вслух. Ритм, звучавший в них, обладал неодолимой силой. Он подчинялся ей, но не вдруг. Сначала прислушивался, склонив голову к правому плечу, затем неспешно, как бы сопротивляясь, поднимался на ноги. Подобрав полу халата, делал первый шаг и, откинув левую руку с бессильно повисшей кистью, медленно поворачивался на месте.

Перед его духовным взором возникала гармония вселенной с ее вечным кружением: планет вокруг Солнца, семи сфер неба вокруг Земли. И гармония эта завладевала всем его существом.

Тогда он вскидывал правую руку и начинал кружиться в пляске. Сперва не торопясь, затем все быстрее, быстрее, покуда не забывался в радостном слиянии с ритмом, разлитым в мироздании, ритмом, чьей бледной тенью были музыка стиха и пение ребаба.

Вот и сейчас, произнеся «Да славится наш праздник и наш пир!», он поднялся, сделал шаг по каменным плитам пола и медленно двинулся вокруг свечи, одиноко горевшей посредине погруженного в сон медресе. И тут, вторя его словам, снова зазвучали струны ребаба. Крыльями взмыли руки, заметались по стенам тени.

Ребаб ликовал: свершилось таинство, влюбленные соединились. Но в ликовании звучала и тоска о невозможном — о полном растворении друг в друге, таком слиянии в любви, когда не существует более отдельных друг от друга «я» и «ты». И эта тоска о неосуществимом, стремление к снятию извечной противоположности любящего и возлюбленной, составляющих единое, звучали с каждым мелодическим повтором все исступленней и трагичней.

И все быстрей и самозабвенней кружился в пляске седобородый старец, едва не задувая свечу ветром, что подымали полы его халата…

–

Давайте же, читатель, снова оставим его в этот счастливый миг самозабвения. Покинем медресе и Конью, ибо приспело время нам разобраться в том, чем стала любовь для Джалалиддина Руми.

Поэт полагал любовь единственным средством познания истины.

Любовь ювелира к своему ремеслу, говорил Джалалиддин, ведет его к познанию истинных качеств металла, или, говоря языком того времени, к познанию скрывающихся в нем тайн, а следовательно, и к овладению приемами и способами его обработки.

Причем процесс овладения тайной металла есть для мастера одновременно и процесс познания самого себя.

Совершенное мастерство, то есть познание абсолютной истины, предполагает полное слияние субъекта с объектом в единое, растворение мастера в материале, отождествление себя с ним. Но, поскольку в действительности, или, говоря языком Джалалиддина, «в этом мире множественности и половинчатости» такое слияние остается недостижимым, то единая и абсолютная истина познается лишь относительно, а отождествление мыслится в мире абсолюта, или, выражаясь тогдашней терминологией в ином мире, мире единичности или универсума.