Джаз

Шаламову ничего не оставалось, как ждать «исчерпания» всех «путей». Со своими ничтожными, по сравнению с мировой революцией, чаяниями, со всеми своими мыслями о каком-нибудь жалком угле (спрятаться хотя бы и на пяти метрах; запереться, словно Ниф-Ниф, пусть даже на самый жалкий крючок; закрыться пусть даже самыми ненадежными стенами от супруги – письмо Авербаха свидетельствует о явном семейном неблагополучии – и от чудища, которое «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»; соскрести с себя всю эту колымскую мерзлоту, вечную, как сторожевые вышки; забыть о сквозняках, которые всю жизнь втыкали в спину ножи; свернуться в клубок и, черт побери, заснуть), этот сброшенный с корабля современности угрюмый фельдшер в отставке был далек от «Лунных советов» на мириады световых лет и на фоне белок-стрелок, улыбчивых летчиков, «Востоков», «Союзов» и торжествующего спутникового «пи-пи-пи» (триумф Родины в 1957 году) выглядел скрюченным умирающим насекомым. Моисей Наумович также не мог похвастаться статью и орлиными крыльями. Обоих «сила вещей» загнала в самый черный и пыльный угол. Тем не менее о Варламе Шаламове и о его благодетеле Авербахе пусть аляповато, бестолково, с массой жизненных несостыковок, но все-таки ведает фрагментарная, ненадежная «Википедия»: были, жили, писали, мучились. Напечатаны их душераздирающие рассказы (почти в каждом повествовании хрустят кости, почти от каждого несет волчьим холодом); посещаются время от времени такой категорией нищих, как литературоведы и школьные учителя, самые оживленные в Москве места (именно там бурлит с утра до вечера жизнь: шастают по бесчисленным дорожкам посетители и рабочие, тарахтят экскаваторы, деловито снуют священники, совершенно не бедствуют торговцы), где оба упокоились под скромными памятниками. А вот какое из кладбищ прячет зам. пред. Московского исполкома товарища Кривова? Остался ли в истории самый устроенный из троих? О Я. Д. Кривове мне не попалось под нос ни одной, даже самой короткой, официальной строки. Куда исчез обладатель обшитого дубом кабинета, паркет которого скрипучим ворчанием встречал всех просящих, повелитель церберши-секретарши, распространяющей во все стороны такое амбре, словно ее с головой окунули в духи «Красная Москва», владелец портрета еще молодящегося Брежнева над почтенным диваном, стаканов в серебряных подстаканниках, не менее слепящего письменного прибора и смахивающего на качели для гномиков начальственного пресс-папье? Есть ли память о нем, всемогущем распределителе расползшихся по Москве бесконечных квадратных метров? Ведь он наверняка был весьма популярен. В служебную дверь его каждый день упиралась лбами вереница просителей. Его после восьми-, а то и десятичасового утомления служебной деятельностью уносила по еще не забитым всякой колесной мелочью проспектам к законной трех-, четырех-, а может быть, даже и к пятикомнатной квартире (содержимое ее – югославские шкафы, чехословацкие сервизы, гэдээровские занавески и сироткой затесавшаяся в соцлагерь итальянская пижама – отдельный разговор) рабочая лошадь «Волга». Впрочем, есть второй вариант – спартанство товарища зама: рукомойник в облезлой ванной, тумбочка, которую гневно отвергли бы пионеры в летнем палаточном лагере, и кровать в однокомнатной конуре, вопиющая о царе Горохе каждой своей пружиной. Что можно точно сказать о Кривове: он жил, он дышал, он трудился, он приближал коммунизм. Не верится, что к моменту занятия места зам. пред. Московского исполкома Я. Д. был молод и жизнерадостен: подобные должности – удел проперченных временем «старых верных большевиков», выше головы хвативших лиха. Вне всякого сомнения, тов. Кривова подмяла под себя потаскуха-война (неважно, фронт или тыл; почитатель «Герцеговины Флор» не особо жалел свою гвардию – предводитель стрелкового корпуса и тыловой интендант преспокойно могли схлопотать расстрельную пулю в затылок), так что, скорее всего, Кривов мучился последствиями ее колдовства (подагрой, бессонницей, страхами, осколком с острыми зубками, плотно, по-хозяйски устроившимся внутри). Кто знает, миновали ли Я. Д. кабинеты Лубянки с их хрестоматийным уютом или проверенный большевик все-таки имел счастье беседовать с тамошними доберманами, ноздри которых с порога унюхивали самую микроскопическую крамолу? Можно с уверенностью предположить: он надеялся на справедливость мудрых советских законов, на бессмертие Маркса с Энгельсом, на торжество во всем мире всем известного гегемона. Кроме всего прочего, он оказался чуток к нуждам гордого каторжанина (словоохотливый Моисей-Янкель не преминул черкнуть в том же письме Варламу: «Депутатская комиссия и на этот раз единогласно высказалась против принятия Вас на учет… и только один зам. пред. исполкома Кривов, выслушав мое, крайне настойчивое и требовательное, выступление, внес компромиссное предложение, которое и было принято, по совести говоря – фуксом, без голосования “за”, путем чистейшей демагогии»).

Так что же сделалось с Кривовым? Где закончил он дни свои?

Ах, уж это философское где!