Джаз

Принял ли Форстер участие в «народном» сборище 9 октября, что там происходило, о чем вещали? Честно сказать, не знаю. В Интернете и в газетах я ничего не нашел. Надеюсь, пытливый читатель заинтересуется данным событием, заглянет в энциклопедии, зацепится хотя бы кончиком своего мизинца за Балтазара Форстера, узнает, кто такие родезийские стормьярс с их вполне спартанским девизом «Если я отступлю, убей меня. Если я умру, отомсти за меня. Если я буду наступать, последуй за мной». Заинтересовавшись и зацепившись, он наверняка что-нибудь да отыщет. А отыскав, еще более внимательно прислушается к тактам Божественной импровизации на тему «Африка 9 октября 1967 года», прочувствует все эти утробные, словно грохочущие за горизонтом громы, там-тамы, оглушительные вувузелы, а также балафоны, валихи, вамби, калимбы, коры, кланлого, джембе, систры, нгомби, уду, шекере и прочие музыкальные инструменты, созданные из дерева, тростника и различных по массе калебасов, которые составляют пусть несколько экзотический, своеобразный, но все же великий африканский оркестр, со всей страстью отменного джаз-бэнда подыгрывающий Джазмену.

Вновь Англия. Там 9 октября 1967 года дождался своего двадцатисемилетия композитор и музыкант, несколько ранее провозгласивший себя более популярным, чем Христос. Высказывание едкого на язык ливерпульца явилось причиной вселенского шума (уничижительные статьи, гроздья гнева на радио и телевидении). Ляпнув глупость, уже вскоре белый от страха, как гипс, еретик лепетал перед целым веником из микрофонов о том, что был не так понят, но осадок остался.

Что касается соревнования в популярности – все показало время. Прошло сорок лет. Спускаясь как-то по лестнице своего уютного дома, я столкнулся нос к носу с семнадцатилетним соседом (музыка из его квартиры утверждала о несомненном меломанстве подростка) и спросил шалопая, знает ли он о таком персонаже, как задиристый Джон Уинстон Леннон? Ответ был неутешителен. Я задумался и тотчас вспомнил: старый друг мой, почтенный художник, бредящий Армстронгом, Чарли Паркером и эллингтоновским «Караваном», рубанул мне однажды весьма горячо, как может с плеча рубануть всерьез увлеченный чем-нибудь – неважно, свингом или социалистической революцией – русский человек: музыки после пятьдесят седьмого года для него не существует. Друг родился на Малой Бронной под оркестр Гленна Миллера; благодаря отцовскому патефону Элла Фицджеральд пела ему колыбельные; всю свою стиляжную юность проболтался он по Тверской, насвистывая «Поезд на Чаттанугу». Ни «Бич Бойз», ни «Криденс» он решительно не признает, он не знает их, для него они не существуют; точно так же не существуют глэм, рок, панк и прочие стили и выверты. Он закупорился в пятидесятых, словно в ракушке, он прячется в панцирь пятидесятых с их циклопическими джаз-оркестрами, словно старая упрямая черепаха, не собираясь высовывать ни головы, ни лап. Ранее я весьма горячо упрекал его в слепоте к музыкальному буму последующего десятилетия, но именно на той безмятежной лестнице, в то прекрасное утро, услышав от соседа всерьез огорчившее меня «нет», подловил себя на том, что сам подобным же образом закупорен в шестидесятых. Хотел, не хотел ли я этого, но в пору сладкого отрочества, когда вбираются в сердце все цвета, все звуки, все запахи мира, рок-н-ролл был постоянным попутчиком, буйствуя, как умалишенный, в неторопливо вращающих свои колеса-катушки магнитофонах. «Битлз» впитались в меня, как тональный крем, «Дорз» впитались, впитались «Роллинги». Я зациклился на шестидесятых, остальное музыкальное время перестало течь и стучать, оно совершенно выпало, как выпали те же самые шестидесятые из жизни моего упрямого друга. В итоге для него ностальгия есть пронзительный визг паркеровского кларнета, для меня – четыре растрепанных молодых человека, вечно переходящие Эбби-Роуд. Как и тот московский художник с насвистываемой им «Чаттанугой», я оказался в подобной ракушке. Паренек-сосед, судя по неожиданно вспыхнувшей между нами на лестничной клетке дискуссии (такой яростной и лихорадочной, как правило, бывает перестрелка между двумя внезапно натолкнувшимися друг на друга вражескими подразделениями), совершенно не пытался вылезти из своей. Он не слушал ни Дюка, ни Джона (более того, он их не знал, он не ведал, что жили такие, они для него попросту не существовали), однако озадачил меня перечислением целой дивизии певцов, практикующих на сцене речитатив с одновременной чечеткой.

Я не поленился записать перечень рэперов, длинный, словно Даньян-Куньшаньский мост. Продиктовав, меломан поклялся: в списке имена, которые, в отличие от совершенно незнакомого ему Леннона, будут сиять в веках.