Джаз

Поле сахарного тростника, где жила Дикарка, откуда доносился порой ее громкий смех, тлело не один месяц. Дым смешивался с запахом горелого сахара. Знала ли она? спрашивал он. Понимала ли, что огонь – не цветок, не свет ясный, не золотая грива волос? Что, если коснуться или поцеловать его, он отнимет себе твое дыхание?

Маленькие кладбища с самодельными крестами и изредка каменными плитами, на которых аккуратно вырезанные буквы взывали к чьей-то памяти, были обречены.

Охотник отказался уезжать, тем более что больше бывал в лесу, чем дома, и ему хотелось провести последние годы в знакомых и привычных местах. Так что не пришлось ему грузить в повозку свой скарб, или, как Джо с Виктори, топать пешком в Бер, потом в Кросленд, потом в Гошен, потом в Палестину, чтобы найти хоть какую-нибудь работу на лесопилке или еще где. Чтобы на какой-нибудь ферме дали тринадцатилетним мальчишкам кров и пищу, а вместе с ними метлу и лопату. Джо и Виктори сначала шли вместе со всеми, но вскоре отделились. Они уже ушли далеко от Кросленда, когда на их пути возник грецкий орех, в ветвях которого они не раз находили ночную прохладу во время дальних охотничьих вылазок. А когда они оглядывались назад, они все еще видели дым, стоявший над полем сахарного тростника в Вене или что там от него осталось. Им удалось немного подработать на лесопилке в Кросленде, но настоящую работу они нашли в Гошене. А однажды весной поля в южной части округа разродились жирными белыми хлопковыми комками, и Джо бросил Виктори у гошенского кузнеца, а сам отправился в Палестину, что в пятнадцати милях, на уборку богатого урожая. Но сначала он должен был, во что бы то ни стало должен был проверить, осталась ли женщина, которую он считал своей матерью, все еще там или она все-таки перепутала языки огня с золотыми волосами и отдала ему свое дыхание.

Всего он совершил три попытки найти ее. Живя в Вене, он сначала боялся ее, потом смеялся над ней, наконец он стал одержим ею, пока не отверг ее. Никто не говорил Джо, что она его мать. Во всяком случае, напрямую. Только однажды вечером Охотник посмотрел ему в глаза и сказал: «У нее есть мысли. Даже если она сумасшедшая. У сумасшедших тоже есть мысли».

Они как раз поели и только начали убирать за собой. Ели то, что сами подстрелили, кажется птицу, припоминалось Джо, а, может быть, кого-то в шкуре. Виктори бы вспомнил. Пока Джо подправлял костер, Виктори отчищал деревянный вертел.

«Я же вам говорил, нельзя убивать то, что еще в нежной поре и не имеет защиты, и самок не надо трогать. Неужели теперь придется учить вас про людей? Запомните: она вам не добыча. Должны уже понимать разницу».

Виктори и Джо сидели у костра и перебрасывались шутками насчет того, как можно прикончить Дикарку, если они случайно на нее наткнутся. Если бы след, который они втроем иногда видели в лесу, привел прямо к ее логову. Вот тогда-то Охотник и сказал. Про сумасшедших и их мысли. Затем он посмотрел на Джо (не на Виктори). В слабом свете костра его глаза странно ожили. «И потом, эта женщина, может быть, чья-то мать, и кое-кому надо быть поосторожнее».

Виктори и Джо обменялись взглядами, и у Джо по коже побежали мурашки, только у Джо. И только у него в горле застрял комок, который он никак не мог проглотить.

С тех пор он жил с мыслью, что дикая безумица может быть его матерью. Иногда ему было стыдно до слез. А в другое время злость мешала ему целиться, и он бил куда попало, понапрасну уродуя добычу. Довольно много времени ушло у него на то, чтобы пытаться доказать себе, что он неправильно понял Охотника и не так истолковал его взгляд. Как бы то ни было, Дикарка не выходила у него из головы, и, уж конечно, он не мог просто так уйти из Палестины, не попытавшись напоследок найти ее.