Джефферсон Уинтер. 4 книги

Мы дошли до конца тропинки, которая вела по чистенькому садику к ступенькам крыльца. Ханна закрыла меня от любопытных глаз, пока я вскрывал замок. Через двадцать секунд я открыл дверь ровно настолько, чтобы мы могли проникнуть внутрь. Ханна осторожно закрыла дверь. Через окна светило солнце, оставляя на деревянном полу острые белые углы.

— Как вы познакомились?

— Столкнулись лбами в городе как-то. Он сказал, что у меня красивые волосы. Я накинулась на него, сказала, что он саркастичный и тупой шовинист и деревенщина. Он чуть сквозь землю не провалился. И тут я поняла, что он говорил искренне, и мне уже самой захотелось провалиться сквозь землю. Я, вместо извинения, предложила угостить его кофе.

— А он предпочел пепси.

— Да, он пил пепси, — засмеялась Ханна. — Мы начали разговаривать и очнулись только через четыре часа. Выяснилось, что он далеко не тупая деревенщина.

— Это точно.

— Мы провели вместе все то лето. Виделись каждый день. Я работала в гостинице, но мама тогда была еще жива, и у меня было много свободного времени. Я тогда только что вернулась в город после годичного путешествия и убивала время перед университетом.

— Вы учились в одном универе с Тэйлором?

— Да, у меня получилось перевестись к нему, чтобы мы были вместе.

— А потом заболела твоя мама.

Ханна вздохнула и сразу как-то постарела. Так отражаются на нас тяжелые переживания. Иногда, когда я смотрел в зеркало, то видел у себя такой же взгляд.

— Тэйлор уехал в университет, а я осталась заботиться о маме. Он сказал, что будет верен мне, но я не поверила. Он обещал, но я знала, что такого просто не бывает. Ведь учеба — это бесконечные вечеринки, искушения, особенно для спортсменов, а он был звездой. Он даже опустился на колено и сделал мне предложение по всем правилам, но я ему сказала, что все это просто смешно.

— И он оказался верным, да?

Ханна кивнула, потом улыбнулась, а потом рассмеялась. У нее был теплый смех женщины, которая любит своего мужчину и сделает для него все, жизнь отдаст, если нужно. Это не та романтическая любовь, которую показывают в фильмах, или рациональная любовь Сэма и Барбары Гэллоуэй, это было настоящее чувство. В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии.

— Да, он был верен. Он хороший, Уинтер. Слишком хороший для меня.

— Ты недооцениваешь себя. Ему нужна ты точно так же, как тебе нужен он.

— А вам кто нужен?

— Дело не в этом, — рассмеялся я.

— А в чем?

— Кто меня сможет вытерпеть?

Я снова засмеялся, но Ханна была серьезной. Она смотрела на меня с выражением лица, в котором была жалость и грусть. Казалось, она видит меня насквозь, видит мои желания. Прежде чем она успела вымолвить слово, я опередил ее и сказал:

— Я хочу знать, что скрывал ото всех Дэн Чоут.

— Откуда вы знаете, что он что-то скрывал?

— Потому что мы все что-то скрываем — ты, я, все.

— А вы что скрываете, Уинтер?

Ханна не сводила с меня глаз, и тишина с каждой секундой становилась все более напряженной. Она не просто ждала ответа, она его требовала. Я подумал о том чувстве вины, которое пронзило меня вчера, когда она в шутку сказала, что сочла меня серийным убийцей. Потом я вспомнил отца, как он лежал привязанный к тюремной каталке и как убил меня последними своими словами.

Она все еще смотрела. Я все еще молчал.

— Дэн Чоут что-то скрывал, — наконец сказал я. — Надо понять что.

47

Мы начали с нижнего этажа. Ханна взяла на себя кухню, а я проверял гостиную. Мне было слышно, как она открывает шкафы в соседней комнате. Она старалась производить как можно меньше шума, но в кухне это непросто, потому что кругом металл.

В гостиной ничего не изменилось с того момента, как умерла мать Чоута. Везде были цветастые рисунки — калейдоскоп розового, фиолетового, желтого и зеленого, от которого у любого через полчаса заболит голова. В книжном шкафу стояли сотни ярко окрашенных фарфоровых статуэток животных и людей. Книг в нем не было, как и места для них. Я провел пальцем по одной из полок — ни одной пылинки.

Одна книга здесь все же была — большая потрепанная Библия лежала на журнальном столике, до которого можно было дотянуться, сидя в единственном в этой комнате кресле. Она была в черной потрескавшейся кожаной обложке, которая за долгие годы стала темно-зеленой. Золотой лепесток давно стерся, вокруг букв были черные тени. Этой Библии могло быть и сто лет, и даже двести. Она могла быть семейной реликвией, передаваемой из поколения в поколение.

На одной стене висела репродукция «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. На второй — большое распятие. Телевизора не было, зато было радио — увесистое, из шестидесятых годов. Я включил его, и тут же баптистский проповедник веселым крикливым голосом весьма требовательно спросил, впустил ли я уже Иисуса в свое сердце. Я тут же выключил радио.

Одно изменение в комнате после смерти матери Чоут все же сделал. Он нашел художника, который нарисовал ее портрет. Результат оказался почти таким же ужасным, как и цветастые шторы. Картина висела над диваном и была расположена прямо напротив кресла.