Джеймс Миранда Барри

Я организую для ребенка подобающие христианские похороны и распоряжаюсь о слушании в суде. Причина смерти: удушение. Подушку либо тряпки прижали к спящему лицу. Вот так сон наш лишается сновидений и мы переходим к другой жизни. Но так убивает женщина, а не мужчина. Во всяком случае, не этот мужчина. Они ждут моего свидетельства в этом темном деле, слишком запутанном, чтоб иметь легкое решение. Я не могу оставить это дело без расследования. Сейчас, когда ввоз рабов прекратился, каждый ребенок, рожденный на плантации, ценится особенно высоко. Еще один ребенок, еще один раб. Я хочу увидеть мать ребенка, и тут выясняется, что рыдающая сестра прошла четырнадцать миль через буш по диким горам, в надежде найти меня. Она слышала, что я справедливый человек.

Я привык считать, что проницательно сужу о людях. Я полагал, что всегда могу безошибочно распознать среди солдат лжецов, мошенников и симулянтов. Мой собственный секрет позволяет мне насквозь видеть чужие. Я не только король маскарада, но и мастер разоблачения. Но здесь правда ускользает от меня. Здесь нет правды, лишь слои лжи, один на другом. Я, проживший всю жизнь в коконе двусмысленности, обнаруживаю, что утратил ясность зрения. Но это не я, это мир замутнен ложью. Я вставал на сторону обездоленных, говорил за бессловесных и обнаружил, что свобода и справедливость, эти слова, чьи значения были столь ясны в те дни, когда Франциско учил меня повторять наизусть права человека, теперь затянуты облаками власти, борьбы интересов, запачканы ложью империи, управляющей островом, который все еще дразнит нас обещанием рая.

Я не могу объяснить, отчего так привязался к Эдварду Эллису. К этому никчемному существу, ипохондрику, живущему в страхе перед свежим воздухом и острой пищей. Он полностью сдался на милость Ньютона, беспощадного черного слуги, который твердо управлял поместьем и без которого вся жизнь в Монпелье немедленно развалилась бы. Ньютон носил золотое кольцо с печаткой, подаренное старым хозяином; на поясе у него бряцали ключи от всех кладовых и арсеналов.

Эдвард лежал на изъеденных молью атласных подушках, из которых порой вырывалась спираль пыли или насекомых. Время от времени он звонил в звонок и кричал изо всех сил, доступных ослабевшим легким: «Ньютон! Господи спаси! Ньютон! Черт бы его побрал. Где Ньютон?!» Затем он со стоном откидывался обратно на подушки.

– Послушай, Барри, – сказал он чуть погодя. – Разве это не божественно?

И мне пора с земли уйти покорно,
В то время как возносишь ты во тьму
Свой реквием высокий…[48]

Я чувствую, что утопаю в вечности. И если бы не этот проклятый климат, мое погружение было бы исполнено блаженства.

Я смотрел на распростертое тело молодого красавца, любимца дам.

– Хересу, Эдвард? Немного смазки, чтоб облегчить тебе плавный уход в забвение?

Он протянул мне стакан.

– Благослови тебя Господь, Барри. Ты – единственный человек на этом острове, который слышал о Китсе. Кто посылает тебе книги?

– Мой отчим, генерал Франциско де Миранда. Я получаю от него посылку каждые три месяца.

– Твой отчим! О господи, Барри, знаешь, моя мать посылала мне все журналы. И это было наше последнее прости перед тем, как она отправилась на небеса. С тех пор прошло уже несколько лет. По крайней мере, она не попала сюда. Этот климат убил бы ее.

Я молчал, вспоминая, что Франциско дал мне точные инструкции. Я должен был навестить могилу матери в день ее рождения. Я должен был принести на ее могильный камень золотистые лилии, которые она любила, и помнить, что смерть не конец, а лишь переход, и любовь, которую мы несем в душе, вечна. Я люблю Франциско, но не могу разделить его веру. Я слишком близко вижу смерть изо дня в день и знаю, что ее темную тайну нельзя измерить и не стоит недооценивать. На лицах тех, кто умирал спокойно, я не видел ничего, кроме полного безразличия. Смерть приходит в назначенный час – не важно, хотим мы жить или нет. Но для тех, кто благословен, жизнь и смерть перестают быть врагами. Наша последняя ночь стирает различия.

Я работал на острове больше года, прежде чем решился посетить могилу матери. Я проехал верхом по пыльному, ветреному полуострову в Порт-Ройал, один в маленькой бричке, трясясь и подпрыгивая на выбоинах дороги. Народу попадалось мало, было уже поздно. Дорога здесь едва намечена, большая часть товаров – да и людей – прибывает в Порт-Ройал на пароме, регулярно курсирующем через гавань. Но я хотел проехать по этой земле, посмотреть на пляжи, по которым бродила моя мать, потрогать теплые камни, на которых она стояла, пока ветер трепал и дергал ее шелковую шаль.