Джеймс Миранда Барри

Я помню столовую с болезненной ясностью. Портреты родителей Эдварда висели над дубовыми панелями. Стулья, которые редко использовались, стояли в крошечных плошках с водой, чтобы уберечь дерево от белых муравьев. Окна с этой стороны дома закрывались бамбуковыми ставнями, сквозь которые на противоположную стену ложились широкие полосы света. Один из гостей Эдварда, который провел здесь восемь месяцев, пытаясь вылечиться от чахотки, изобразил на холсте имение, выписав его в мельчайших деталях. Вот бараки, в которых живут счетоводы, вот дом и контора надсмотрщика, изолятор, удачно угнездившийся в продуваемом месте, загон для скота, водяная мельница и печи в тени кокосовых деревьев, а над всем этим – лиловые горы. Мы сидели и рассматривали картину.

– Справа от главных ворот не растет кокосовое дерево, – педантично заметил я.

– Росло, – сказал Эдвард. – Его снесло ветром после того, как картина была закончена. Бедный старина Холливелл. Помнишь его? Ты лечил его от глистов. Он умер от чахотки, как только вернулся домой. При чахотке показан сухой жаркий климат, а не влажный и жаркий.

Эдвард с минуту мрачно смотрел на картину, потом повеселел.

– Мы умрем здесь, правда, Барри? Что толку плыть назад в Англию.

– Очень возможно, – согласился я устало.

В то Рождество в поместье было удивительно тихо, только на крыльце группка почитателей Эдварда пела свои обычные гимны. Это были рабы – не только домашние, к которым он был особенно добр, но и с плантаций – они часто приходили, чтобы он послушал их пение и посмотрел, как они танцуют. Я видел, как они подходят, одетые во все самое лучшее, неся барабаны игбо и два странных инструмента, «трясоплясы», которые представляли собой не что иное, как наполненные камушками тыквы и «китти-кэтти» – кусок доски с двумя палочками, которыми полагалось по этой доске как следует колотить. Их музыкальные инструменты были примитивны, но пели они волшебно. Вела молодая девушка, и ее чистое, высокое сопрано отдавалось эхом во дворе. Ее спутники подхватывали песню хором. Я увидел среди поющих Джессику.

Когда песня кончилась, Эдвард приказал подать рождественским певцам напитки и угощение, а мы удалились с жары в дом. Когда я пожелал всем счастливого Рождества и повернулся, чтобы уйти, Джессика задержала меня за руку.

– Вы остаетесь здесь, докдор Барри? – спросила она взволнованно.

– Да. До Нового года, – ответил я. Она тут же отошла, с явным облегчением.

На следующий день вокруг было еще тише, чем на Рождество. Даже Эдвард отметил, что среди его людей не слышно пьяного веселья. До нас доносилась лишь возня цыплят, гусей и цесарок, вступавших в обычные шумные стычки посреди двора.

Ранним утром 27 декабря рабы поднялись, как обычно, собрались в группы и отбыли на тростниковые плантации. Большинство из них не вернулись назад. Но мы не знали об этом, поскольку надсмотрщики тоже не вернулись, и некому было доложить о происшедшем. Первый знак подали рожки, изготовленные из витых морских раковин.

Да, вначале зазвучали рожки – они перекликались через лиловые склоны в спустившемся на горы прохладном тумане, смолкали, потом доносилось эхо, влажное от папоротника, словно устье водопада, и снова рожки окликали друг друга через горы. Это был неописуемо печальный звук – с тех пор, слыша его, я не могу отделаться от горечи тех лет, и снова в ноздри мне ударяет запах кофейных зерен, которые сохнут на джутовых мешках под солнцем, и сладкий, густой, хмельной аромат рома, и я снова чувствую, как пот катится за воротник моей рубашки, облепившей тело.

В наступающих сумерках мы вышли на крыльцо и увидали красное зарево над Кенсингтоном на Горе. Это был сигнальный огонь – по этому знаку поднялись все окружающие поместья и восстание началось. По интенсивности зарева мы поняли, что многие поместья уже объяты пламенем. Линия горизонта была размыта от бликов. Наконец свершилось то, чего так боялись плантаторы. Ньютон стоял возле нас в тени. Баптисты явно обратили его в то утро в Монтего-Бей, поскольку он немедленно заявил с апокалипсическим жаром:

– Судный день, масса! Праведников Он прижмет к груди своей, а грешники будут вечно гореть в геенне огненной!

– Не говори ерунды, Ньютон, – отрезал Эдвард.

Мы ясно видели за горами отблеск геенны огненной, в которой горели дальние поместья. Сияние приближалось. Небо напоминало знаменитую картину Лютербурга[55] «Колбрукдейл» – дым и пламя преисподней. Домашние слуги исчезли, и поместье, обычно полное суеты и шума – слуги поют, матери зовут детей, раздается топот шагов и звяканье ведер, лошадей понукают, загоняя в конюшни, – теперь казалось пустынным и заброшенным. Строения вырисовывались в красной ночи, словно предчувствуя исполнение мрачного пророчества, свою скорую гибель.

Эдвард выложил на крыльцо небольшой оружейный арсенал. Он подготовил несколько мушкетов, выстрелил пару раз в темноту, проверяя, годны ли они к использованию.