Джек

И, приподняв тяжелую стопку нижних юбок, она показала ему шкатулку, завернутую в белое полотно, наподобие новобрачной.

— Знаешь, что в ней?.. Самое ценное из моего приданого.

Она с гордостью произнесла эти слова.

— Мое дорогое, мое миленькое приданое, по его милости я через две недели стану называться госпожой Манжен. В этой шкатулке деньги, понимаешь? Разные монеты — серебряные, золотые! Да, папаша не поскупился! Все это принадлежит мне, а будет принадлежать моему ненаглядному Манжену. Ах, как подумаю, хочется и смеяться, и плакать, и плясать!

В бурном порыве радости потешная толстушка, приподняв юбку и растопырив пальцы, принялась неуклюже отплясывать бурре[31] перед благословенной шкатулкой, которой она была обязана всем своим счастьем, как вдруг послышался стук в стену, и девушка остановилась.

— Да уймись ты, Зинаида! Отпусти мальчика, ему пора ложиться. Ты же знаешь: он встает ни свет ни варя.

То был голос Клариссы, не узнаваемый от раздражения. Слегка сконфузившись, будущая г-жа Манжен заперла свой ларчик, шепотом пожелала Джеку спокойной ночи, и мальчик взобрался по лесенке к себе на антресоли. Пять минут спустя маленький дом, укутанный снегом и убаюканный ветром, казалось, уже спал, как и его соседи, в тишине и безмолвии ночи. Но личина домов столь же обманчива, как и лица людей: дом Рудика прикрыл ставнями свои окна, будто смежил веки во сне, а в самом доме происходит тяжелая, душераздирающая драма.

Место действия — «зала» нижнего этажа. Лампа погашена. В глубине комнаты — мужчина и женщина, друг возле друга; их освещает лишь багровый отблеск вспыхивающих в камине углей. Пламя вздымается и опадает; кажется, будто лицо женщины внезапно заливает краска стыда. Мужчина стоит на коленях. Видна только его красивая, кудрявая голова, откинутая назад, да сильная, гибкая спина: его поза выражает обожание и мольбу.

— Умоляю тебя! — шепчет он. — Умоляю тебя, если только ты меня любишь…

О чем еще он может просить у нее? Что еще может она отдать ему? Разве она и без того уже не принадлежит ему душой и телом, всегда, везде, вопреки всему? Правда, до сих пор она еще сохраняла уважение к супружескому очагу. Ну так вот! Стоило только Нантцу подать знак, написать ей всего лишь несколько слов: «Приеду нынче ночью… оставь дверь незапертой», — и она пожертвовала ради него последними остатками порядочности, тем относительным покоем, который дарует самой преступной жене сознание, что она не запятнала дом, в котором живет.

Она не только оставила дверь незапертой, как он просил, но, после того, как все в доме улеглись, тщательно причесалась, надела его любимое платье и подаренные им серьги. Она сделала все, чтобы быть как можно красивее в вту их первую ночь любви. Чего же он еще требовал от нее? Как видно, чего-то ужасного, немыслимого, чего-то такого, что, очевидно, ей не принадлежало. А не то, где бы ей устоять против его объятий, против этих рук, страстно обвивавших ее стан, против красноречивой мольбы этих глаз, в которых пылало вожделение, против этих губ, тянувшихся к ее губам?

И все же она, обычно такая слабая, такая мягкая, не уступала ему. Она находила в себе силы противиться требованиям мужчины, и, когда отвечала ему, голос ее звенел от гнева и возмущения:

— Нет!.. Нет!.. Даже не проси… Это немыслимо.

— Послушай, Кларисса: я же тебе говорю, всего на два дня. Из этих шести тысяч я перво-наперво уплачу пять, которые проиграл, а на остальные отыграюсь, выиграю целое состояние.

Она потерянно глядела на него, потом в ее глазах мелькнул ужас, и она задрожала всем телом.

— Нет, нет, даже не проси!

Могло показаться, что она противится не столько ему, сколько самой себе, борется с соблазном, который пытается победить твердым отказом. Тогда он удвоил свою нежность и свои мольбы, а она пыталась отодвинуться от него, избежать его поцелуев и ласк, страстных объятий, которыми он обычно усыплял все колебания и угрызения совести этой слабой женщины.

— Нет, нет, прошу тебя: выкинь это из головы! Поищем другое средство.

— Говорят тебе, такого средства нет.

— Нет, есть, слушай. У меня в Шатобриане живет богатая подруга, дочь податного инспектора. Мы с ней вместе воспитывались в монастыре. Если хочешь, я ей напишу. И попрошу эти шесть тысяч франков, как будто для себя.

Она говорила все, что приходило ей на ум, лепетала бог знает что, лишь бы уклониться от его неотступных просьб. Он это прекрасно понимал и только мотал головою.

— Нет, это не годится, — отрезал он, — деньги нужны мне завтра.

— Ну, тогда знаешь что? Ступай к директору. Он человек добрый и расположен к тебе. Быть может…

— Кто, он? Как бы не так! Он просто выгонит меня с завода. Только этого я и добьюсь. А между тем как все было бы просто! Через два дня, через каких-нибудь два дня я возвращу деньги!

— Ты только так говоришь.

— Потому и говорю, что уверен. Ну, какую дать тебе клятву?

Видя, что ему не переубедить Клариссу, что она замкнулась в упорном молчании, к которому слабые духом люди прибегают, чтобы защититься от других, да и от самих себя, он мрачно проронил: