Джек

— За мужа-то я и благодарю вас, сударь… Я только о нем и думаю. Жертва, которую я собираюсь принести, оберегая его спокойствие, — лучшее тому доказательство.

— О какой жертве вы говорите?

— Я буду жить, хотя так сладко было бы умереть, навеки успокоиться… Ведь я уже все решила, все обдумала. И не иду я на это только из-за Рудика. А я так нуждаюсь в покое, я так устала!

В самом деле: силы, которые каким-то чудом до сих пор поддерживали Клариссу, теперь, когда кризис миновал, оставили бедняжку, и, пассивная от природы, она внезапно впала в такое угнетенное и подавленное состояние, что директор, увидев, как она, понурившись, удрученная, в полном изнеможении, выходит из его кабинета, испугался, как бы не случилось какой беды, и мягко проговорил:

— Полноте, сударыня, будьте мужественны! Подумайте хотя бы о том, какое огромное горе ожидает Рудика, когда он прочтет это письмо, каким оно будет для него страшным ударом. Разве можно добивать человека новым несчастьем и уже непоправимым?

— Об этом-то я и думаю, — прошептала она и медленно вышла.

Рудик, и правда, пришел в отчаянье, когда узнал от директора о проступке племянника. И только восторг и радость Зинаиды, которая, вновь обретя приданое, высоко подбрасывала в воздух свою заветную шкатулочку, немного утешили этого славного человека. Как все честные натуры, он не мог прийти в себя от горестного изумления, столкнувшись с низостью и неблагодарностью. Старик повторял с убитым видом: «А моя жена-то души в нем не чаяла!» И все, кто слышал эти слова, невольно краснели — так ужасна была его наивность!

А что же Ацтек? Наш бедный Ацтек дождался наконец торжества справедливости. На дверях всех цехов вывесили приказ директора, в котором объявлялось о том, что ученик ни в чем не виноват. Все толпились вокруг Джека, поздравляли его. Можно себе представить, как извинялись перед ним в доме Рудика, как просили не поминать прошлого, уверяли в своих дружеских чувствах! Одно только омрачало его счастье — отсутствие Белизера!

Едва отперли дверь темницы, как только Белизеру сказали: «Вы свободны…» — бродячий торговец, ни о чем не спрашивая, поспешил уйти. Все случившееся наполнило его такой тревогой, он так боялся, как бы его снова не схватили, что им владела только одна мысль: бежать, бежать без оглядки, так быстро, как только позволят больные ноги. Джек сильно горевал, узнав, что Белизер ушел неизвестно куда. Ему так хотелось попросить прощения у этого бедолаги, которого из — за него избили, два дня продержали под замком и почти разорили, приведя в негодность весь его товар. Особенно страдал мальчик, когда вспоминал, что Белизер ушел из городка, считая его виноватым, потому что никто даже не успел его в этом разуверить. Сознание, что бродячий торговец отправился в странствие по дорогам, считая его вором, отравляло радость Джека.

Невзирая на это, он с большим удовольствием позавтракал вместе со всеми на помолвке бригадира и Зинаиды и весело плясал с другими «под голос», как вдруг в комнату вошел д'Аржантон. Появление поэта — необыкновенно величественного, в черных перчатках — произвело на веселое общество такое же впечатление, какое, должно быть, производит появление пустельги на стаю резвящихся ласточек. Если уж человек, как говорится, настроил себя на определенный лад, ему не так-то легко изменить свое расположение духа. Поведение д'Аржантона это подтверждало. Сколько ему ни втолковывали, что деньги нашлись, что невиновность Джека всеми признана и что, поехав в Эндре, он разминулся со вторым письмом директора, который поспешил рассеять досадное недоразумение, вызванное его первым письмом, поэт продолжал держаться все так же чопорно и неприступно. Он собственными глазами видел, что все эти славные люди обращались с учеником, как с родным, что папаша Рудик дружески похлопывал его по плечу и называл «голубчиком», а Зинаида сжимала своими сильными руками голову мальчика и ласково ерошила ему волосы, предвкушая, что вскоре она получит право так же обращаться с головою бригадира Манжена, но это ничего в нем не изменило. Д'Аржантон в самых выспренних выражениях высказал Рудику сожаление, что на его долю выпало столько тяжелых переживаний, и просил принять извинения от него самого и от матери Джека.

— Скорее я должен извиниться перед бедным пареньком… — возражал мастер.

Д'Аржантон его не слушал. Он разглагольствовал о чести, о долге и об ужасных тупиках, куда заводит дурное поведение. Хотя с Джека было снято главное обвинение, у него было достаточно причин быть смущенным: мальчик вспоминал злосчастный день в Нанте и то, в каком плачевном состоянии нашел его бригадир Манжен, который, разумеется, ничего не забыл. Вот почему он краснел во время бесконечной проповеди поэта, мнившего себя непогрешимым судьей, и не знал, как себя вести. Битый час-д'Аржантон расточал перед этими славными людьми свое красноречие и нагнал на них тоску и нестерпимую скуку. В конце концов папаша Рудик не выдержал.