Джек

— Вы столько времени говорите, что у вас, верно, в горле пересохло, — простодушно сказал мастер и велел поднести гостю кувшинчик отменного сидра и гречишную лепешку, испеченную Зинаидой к завтраку.

Право же, у этой лепешки был такой соблазнительный вид, корочка ее так аппетитно золотилась, что поэт, как известно, любивший покушать, поддался искушению и проделал в ней такую громадную брешь, какая могла поспорить разве только с той, что в свое время проделал нож Белизера в пресловутом окороке.

Из длиннющей речи, которую Джек выслушал, он усвоил только одно: оказывается, д'Аржантон проделал это далекое путешествие, чтобы привести в Эндре деньги и избавить его от позора, от скамьи подсудимых. И в самом деле, с пафосом разыгрывая эту комедию, поэт не преминул извлечь пользу из лежавших у него в бумажнике кредитных билетов — он все приговаривал, похлопывая себя по карману: «Я привез деньги…» Мальчик, вообразив в простоте душевной, что д'Аржантон не пожалел шести тысяч франков для того, чтобы спасти его, стал уже думать, что он ошибался, что тот вовсе не такой дурной и неприятный человек, а холодность его напускная… Никогда еще Джек не был так почтителен, так внимателен к «врагу», а д'Аржантон, пораженный этой внезапной переменой, не узнавал больше «норовистого коня» и, как всегда, приписывал ее своему благотворному влиянию. Он сказал себе:

«Я укротил его».

Эта мысль, равно как и сердечный прием, оказанный ему в доме Рудиков, привели его в отличное настроение.

Если бы вам довелось увидеть, как поэт и мальчик под руку спускаются к реке по улицам Эндре, как они беседуют, прогуливаясь по дамбе вдоль Луары, вы бы приняли их за добрых друзей. Джек испытывал радость оттого, что мог поговорить о матери, узнать о ней новости, подробно расспросить, как она живет, и словно ощутить аромат ее присутствия, глядя на человека, которого она так любила! Если бы он только знал, что она совсем близко от него, что вот уже почти час в д'Аржантоне борются остатки сострадания и ревнивый эгоизм и поэт спрашивает себя: «Сказать ему, что она тут?»

Отправляясь в Эндре в роли судьи, д'Аржантон никак не ожидал такого поворота событий. Разумеется, он с восторгом привез бы к матери преступного, униженного сына, которого она не посмела бы даже приласкать. Но самому привести к ней торжествующего героя, ставшего жертвой рокового стечения обстоятельств, присутствовать при нежной, теплой встрече двух существ, чьи сердца упорно стремились друг к другу, — нет, это было выше его сил!

И все же, чтобы пойти на подобную жестокость, чтобы отнять у Шарлотты и ее сына радость встречи, когда они волей судьбы оказались так близко друг от друга, нужен был какой-то благовидный предлог, хитроумная отговорка, такой повод, который выглядел бы убедительным и, главное, мог быть сопровожден высокопарными словами. И такой повод дал ему сам Джек.

Вообразите, что этот бедный, наивный мальчик, покоренный непривычной мягкостью д'Аржантона, поддался внезапному порыву, потребности излить душу и сознался поэту, что не чувствует никакой склонности к той жизни, какую ведет, что из него никогда не получится путного рабочего, что он тут очень одинок, что ему так тоскливо вдали от матери, и робко спросил, нельзя ли приискать ему какое-нибудь другое занятие, которое больше бы отвечало его природным склонностям и было бы ему по силам… Нет, работы он не боится!.. Но только ему бы хотелось немного меньше работать руками и чуть больше — головой.

В пылу разговора Джек сжимал руку поэта и вдруг почувствовал, что рука д'Аржантона уже не отвечает на его пожатие, как будто холодеет и тот старается ее высвободить. И вдруг перед мальчиком вновь возникло бесстрастное лицо и суровый, оловянный взгляд былого «врага».

— Ты меня глубоко, глубоко огорчаешь, Джек. И твоя матушка тоже сильно сокрушалась бы, если бы видела, в каком ты настроении. Ты, значит, забыл мои слова, а ведь я тебе их повторял много раз: «Нет на свете людей более жалких, чем беспочвенные мечтатели… Берегись неосуществимых фантазий, бесплодных грез… Наш век — железный век… За дело, Джек, за дело!»

Бедный мальчик вынужден был битый час слушать эту выспреннюю речь, эти леденящие душу наставления, которые, казалось, пронизывали насквозь, как струившийся с неба дождь, и нагоняли такую же тоску, как тьма, уже окутывавшая землю…