Джек Ричер, или Дело

Фрейзер приблизился ко мне, подняв его в правой руке, словно полицейскую дубинку. Сгруппировавшись, я в момент соскочил со стула, уже не думая о том, чтобы вызвать его смущение положением, в котором окажется мое тело после смерти. Стадный инстинкт. Вообще-то меня напугать нелегко, но ведь люди тоже сильно меняются под воздействием обстоятельств. Многое из того, что мы делаем инстинктивно, возвращается к нам, проходя сквозь туман времени. Прямо к нам и туда, откуда мой приятель Стэн Лоури любит начинать свои истории.

Офис Фрейзера был маленьким. Площадь пола не подходила для схватки — это бы походило на драку в телефонной будке. То, как пойдет дело, зависело от ловкости полковника. Ему довелось повоевать во Вьетнаме, принять участие в Войне в заливе, да и в годы, проведенные среди пентагоновской шушеры, он показал себя не из последних. Глупо думать, что все эти люди лишены мозгов. Я полагал, что его среднее место в десятке — третье. А может, даже и второе. Конечно, таким людям нечего опасаться, что им вдруг привалит Нобелевская премия, но то, что они соображали получше среднего медведя, — факт.

Как раз это и помогло мне. Драться с болваном тяжелее. Ты не можешь предположить, что он намерен предпринять. А вот люди ловкие и хваткие предсказуемы.

Фрейзер взмахнул молотком справа налево, не поднимая при этом руку выше талии — стандартное начало гамбита. Я, сгорбившись, подался назад, и удар пришелся мимо. По моим предположениям, следующий удар он должен был нанести слева направо, по-прежнему не поднимая руку выше талии. Так оно и было; я, снова сгорбившись, отступил назад и уклонился от удара. Пробный обмен фигурами, подобный движению пешек на шахматной доске. Фрейзер странно дышал. В его дыхании чувствовалась какая-то дикая свирепость, но причиной этого не была болезнь горла. Святая Одри здесь не помощница. Дикая свирепость и возбуждение. У него было сердце воина, а для воина нет ничего слаще битвы, в которой он сам участвует. Он питается ими. Он живет ради битвы. А Фрейзер сейчас еще и улыбался какой-то погребальной улыбкой, и глаза его, казалось, не видели ничего, кроме молотка и моего тела. В воздухе почувствовался острый запах пота, в этом было нечто примитивное, словно логово ночного зверька.

Я сделал обманное движение, выступив на полшага вперед, на что Фрейзер ответил тем, что отступил на полшага назад; середина комнаты освободилась, а это было важно. Для меня. Он хотел снова притиснуть меня к стене, но мне это было совсем не нужно.

По крайней мере пока.

Он взмахнул молотком в третий раз, взмахнул резко, как косой, сделав вид, что намеревается ударить, однако решающий удар не был пока его целью. Не сейчас. Я смог понять его замысел. По глазам. Я изогнулся назад, и головка молотка просвистела в одном дюйме от моей шинели. Двадцать восемь унций, да еще и на длинной рукоятке. Момент, когда стало ясно, что задуманное не удалось, дал делу иной ход. Его плечи повернулись на девяносто градусов, и талия завертелась, как на шарнире. Фрейзер использовал этот момент для того, чтобы снова приблизиться ко мне. На этот раз его рука вытянулась дальше. Он заставил меня отступить. Мне ничего не оставалось делать, и в конце концов я оказался почти вплотную к стене.

Я смотрел ему в глаза.

Не сейчас.

Он был воином. А я — нет. Я был скандалистом и драчуном. Цель его жизни — одержать победу, достигнутую на основе тактического расчета. Цель моей жизни — помочиться, в случае удачного стечения обстоятельств, на чью-то бесславную могилу. А это не одно и тоже. Абсолютно не одно и то же. Мы смотрели на жизнь через оптические приборы с разной фокусировкой. Полковник замахнулся в четвертый раз: тот же самый угол, та же самая высота руки при замахе. Он походил сейчас на крутого питчера,[56] постоянно бросающего фастболл, дающий возможность привыкнуть к нему и подготовиться к отражению подачи. Пропуск, пропуск, пропуск — а потом неотразимый удар. Но Фрейзер не действовал понизу. Наоборот, он старался нанести удар по верхней части. А ему бы, наоборот, действовать понизу. Но ведь он был третьим в десятке. Ну, может быть, вторым. Но не первым.

Он замахнулся в пятый раз: та же самая высота руки при замахе, тот же самый угол. Замах был такой силы, что прорезь гвоздодера, разрезая воздух, издала противный ноющий звук, который затих, как только молоток застыл в воздухе. Полковник замахнулся в шестой раз: та же самая высота руки, тот же ноющий звук, но на этот раз он вытянул руку дальше. Я стоял почти вплотную к стене. Отступать больше некуда. Седьмой замах: та же самая высота руки, тот же самый угол, тот же ноющий звук.

И тут я снова посмотрел ему в глаза.

Их бегающий взгляд был устремлен вверх; и вот восьмой замах, нацеленный мне в голову, в правую часть моей головы. Прямо в висок. Я увидел, как сверкнула полированная, шириной в один дюйм, поверхность ударника молотка. Двадцать восемь унций. Почти два фунта. Такое орудие могло оставить очень ровное и аккуратное отверстие на кости черепа.