Джек в Австралии. Рассказы

Но маленькая Джейн не собиралась умирать. Казалось, что странствования шли ей только на пользу. Моника была все так же худа. Для нее эта жизнь была адом: постоянное, мучительное, — в жару и в пыль, — передвижение с места на место, отсутствие достаточного количества воды для мытья, ночевки и еда где и чем бог пошлет. Она же любила порядок, привыкла держать себя в чистоте, наряжаться и жить в уютной обстановке. Какой дьявол уготовил ей такую жизнь, в качестве жены бродяги? Ответа она дать себе не могла, поэтому не стоило и задавать вопроса. Джек, казалось, знал, на что он шел. Моника стала его собственностью. Внешне он был добр и деликатен с ней. Но в душе он деликатен с нею не был. Он просто обладал ею, как своей собственностью. Иногда она пыталась было сопротивляться. Но тогда лицо его становилось таким злым и далеким, а взгляд таким чужим, холодным и надменным, что ей становилось невыразимо страшно. Она боялась тогда, что он бросит ее, отправит в Перт и выкинет из своей жизни. Это был какой-то особенный страх, как будто тогда ее выкинут из мира живых в царство мертвых. Откуда он брал эту власть над ней? Она этого не знала. Когда, бывало, он отлучался на неделю, она снова старалась отвоевать свою утраченную свободу, снова становилась прежней. Но стоило ему возвратиться — усталому, загорелому, почти в лохмотьях и все еще не достигшему никакого успеха, но с горячим желанием в своих синих глазах, — она испытывала такое счастье, что забывала все терзания, которые причиняло ей это его желание. И она изнемогала от радости, а не от страха. Вся ее пресловутая свобода не стоила минуты такого счастья. Иногда, наоборот, она была довольна, когда он уходил. Тогда она предавалась своим маленьким женским заботам, могла полениться, дольше поспать, беспечно играла с малюткой Джейн. Иногда заходила поболтать к соседкам, или же кокетничала с каким-нибудь молодым золотопромышленником. Но если кто-нибудь из мужчин пытался ее поцеловать, она сразу становилась неприступной и враждебной. Теперь уже не было того, что в прежние времена, когда объятия и поцелуи, будь то Перси, Казу или другой, опьяняли ее. Тогда между ней и молодыми людьми зажигалась искра. Ах, теперь эта искра не хотела зажигаться! Мужчина мог быть как угодно хорош и предприимчив, искра угасала как только он прикасался к ней. Это до боли, до слез злило и огорчало ее.

Казалось, плутовка Джейн отлично понимала, что происходит с матерью, и злорадствовала, принимая всегда сторону Джека. Она только и ждала его возвращения. Когда его не было, она как-то безучастно жила своей маленькой жизнью, но стоило ей услышать стук копыт его лошади, как девочка оживала и бросалась к дверям. Ребенок навел Монику на мысль, что Джек может интересоваться и другими женщинами. Ее поражала та искра, которую он зажег в этой крошечной женщине. Когда Джека не было дома, Джейн ни за что не хотела ложиться спать. Она капризничала и была несносна. Тогда и Монику охватывало беспокойство, страх за дом, оставшийся без мужской защиты. Зато когда за дверью раздавались его шаги, радостное волнение охватывало ее. Она чувствовала, что он возвращается к ней, именно к ней. Но откуда и от кого — этого она никогда точно не ведала. Она всегда знала, где Перси и что он делает. С Казу было бы, наверное, то же самое. Но с Джеком — она не знала и это бесило ее. Он отвечал ей на вопросы, но она знала, что были вещи, о которых нельзя было спрашивать. Проходили месяцы. Он взялся за шурфование и работал как простой рабочий. Да, он был обыкновенным землекопом, а она — женой землекопа, занимавшей комнату в маленькой землянке, спавшей на обтянутых холстом козлах; посуда была из жести и кушанья приготавливались только самые простые.

Ребенок Перси умер и был зарыт в песок — жалкая капля для жаждущей земли. Сама она была снова в ожидании и худа как щепка. Но теперь это был его ребенок! Он продолжал работать как вол. Он потратил больше года на поиски золота и не нашел его ни на грош. Они сильно бедствовали, задолжали лавочнику. Но Джек пользовался у всех исключительным уважением. Никто не осмеливался быть с ним запанибрата, но никто и не чуждался его. Правда, иногда мужчины подсмеивались над его неприступностью, утонченностью и гордостью. Но когда к нему обращались с вопросом, он отвечал так внимательно и приветливо, что невозможно было враждебно относиться к нему. В повседневных вопросах он был с ними всегда заодно и вполне им ровня. Но во внутренний его мир никто не допускался. Он не умел, как это часто бывает, сходиться совсем близко. Он мог выпить со всеми, поболтать, посмеяться, позубоскалить, но всегда в глубине его взгляда таилось что-то особенное, что сдерживало и останавливало других.