Дженни Даунхэм-Пока я жива

-Доктор вставит ей в нос марлевые тампоны, чтобы остановить кровотечение, -поясняет она. –Вы можете остаться.

Я дрожу. Медсестра приносит одеяло и укутывает меня до подбородка. Я вздрагиваю.

-Кто-то думает о тебе, -замечает мама. –Поэтому ты и вздрагиваешь.

А я всегда считала, что это значит, будто кто-то в другой жизни стоит на твоей могиле.

Врач зажимает мне нос, заглядывает в рот, щупает горло и шею сзади.

-Мэм, -окликает он.

Мама вздрагивает и выпрямляется:

-Вы мне?

-Раньше были симптомы тромбоцитопении?

-Что, простите?

-Она жаловалась на головную боль? Вы не замечали мелких синяков?

-Я не смотрела.

Доктор вздыхает, мгновенно догадавшись, что для мамы этот язык –тарабарщина, но, как ни странно, продолжает в том же стиле:

-Когда ей в последний раз делали переливание тромбоцитарной массы?

Мама все больше теряется:

-Не знаю.

-Она принимала аспирин?

-Извините, я не в курсе.

Я решаю вмешаться. У мамы не так много сил, и, окончательно запутавшись, она может просто уйти.

-Последнее переливание тромбоцитарной массы делали двадцать первого декабря, -сообщаю я скрипучим голосом. В горле булькает кровь.

Доктор бросает на меня хмурый взгляд:

-Вам нельзя говорить. Мэм, идите сюда, возьмите дочь за руку.

Мама послушно присаживается на краешек кровати.

-Если да, сожмите мамину руку один раз, -поясняет доктор. –Если нет, два раза. Понятно?

-Да.

-Тс-с-с, -шипит он. –Жмите. Не разговаривайте.

Мы возвращаемся к прежним вопросам- синяки, головные боли, аспирин, -но на этот раз мама знает ответ.

-Использовали «Бонджелу» или «Тиджел?» - спрашивает доктор.

Я дважды сжимаю мамину руку.

-Нет, -отвечает за меня мама. –Не использовали.

-Противовоспалительные?

-Нет, -говорит мама и смотрит мне в глаза. Наконец-то мы с ней говорим на одном языке.

-Хорошо, -резюмирует доктор. –Сейчас я вставлю вам в нос марлевый тампон. Если не поможет, тампонируем глубже. Если кровотечение не прекратится, придется прижигать. Вам раньше делали прижигание?

Я так сильно стискиваю руку мамы, что она морщится.

-Да.

Ужасно больно. От меня потом неделю воняло горелым мясом.

-Нужно проверить уровень тромбоцитов, -продолжает доктор. –Не удивлюсь, если он ниже двадцати. –Он треплет меня по прикрытому одеялом колену. –Делать нечего, придется потерпеть. Да уж, выдалась вам ночка.

-Ниже двадцати? –эхом повторяет мама.

-Наверно, придется перелить пару единиц, -поясняет доктор. –Не волнуйтесь, это займет от силы час.

Пока врач засовывает мне в нос тампоны, я стараюсь думать о самых простых вещах –о стуле, двух белых березах в саду Адама, о том, как их листья трепещут на солнце.

Но у меня не получается.

Такое ощущение, что я проглотила гигиеническую прокладку; у меня пересохло во рту и трудно дышать. Я смотрю на маму и замечаю только, что ее мутит и поэтому она отвернулась. Почему мне кажется, будто я старше собственной матери? Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее слабость.

-Вам неприятно? –интересуется доктор. –Мэм, не могли бы вы ее отвлечь?

Лучше бы он этого не говорил. Что она может? Станцует нам? Споет? Наверно, покажет свой коронный номер с исчезновением и улизнет за дверь.

Молчание длится долго. И вдруг:

-Помнишь, как мы впервые ели устриц и твоего папу стошнило в мусорный бак на конце пирса?

Я открываю глаза. От ее слов в палате становится светлей. Улыбается даже медсестра.

-Они пахли морем, -продолжает мама. –Помнишь?

Помню. Мы заказали четыре устрицы, по одной на каждого. Мама откинула голову и моментально проглотила свою устрицу целиком. Я тоже. А папа стал жевать устрицу, и она застряла у него между зубов. Он умчался на пир, держась за живот, а когда вернулся, залпом осушил банку газировки. Кэлу устрицы тоже не понравились.

-Наверно, они больше подходят для женщин, -предположила мама и купила нам еще по одной.

Мама описывает приморский городок, отель, короткую дорогу на пляж, вспоминает дни, когда солнце грело и сияло.

-Тебе там очень нравилось, -рассказывает мама. –Ты часами собирала ракушку, гальку. А один раз обвязала веревкой палку, прибитую морем к берегу, и целый день водила ее за собой по пляжу, представляя, что это твоя собачка.

Медсестра смеется ее словам, и мама улыбается.

-Ты была такой выдумщицей, -признается мама, -с тобой было так легко.

Если бы мне можно было говорить, я бы спросила у нее: почему же тогда она меня бросила? Наверно, она наконец рассказала бы о мужчине, ради которого ушла от папы. Быть может, она поведала бы мне о неземной любви, и я бы ее поняла.

Но мне нельзя говорить. В горле пересохло и горит. И вместо того чтобы задать вопрос, я слушаю мамины воспоминания о том, как светило солнце, о давно минувших днях, ушедшей красоте. Мне интересно. Мама –прекрасная рассказчица. Кажется, даже доктор заслушался. В ее историях небо переливается светом и мы целыми днями любуемся резвящимися в море дельфинами.

-Кислород, -командует врач и подмигивает мне, будто предлагает косяк. –Прижигать не будем. Готово.

Он о чем-то совещается с медсестрой, на пороге поворачивается и прощально машет рукой.

-Лучший пациент за ночь, -признается он и кивает маме. –Вы тоже держались молодцом.