Джентльмен-капитан

С этими словами и без моего разрешения Фрэнсис Гейл встал и покинул каюту. Гомон споривших офицеров стих, и все устремили ко мне тревожные лица — каждый осознавал чудовищную неучтивость, с какой отбыл священник. Я бился над дилеммой: последовать за ним или повести себя так, будто ничего необычного не случилось? Прошло не меньше минуты, когда я встал из–за стола и пожелал всем приятно завершить трапезу. Они со скрипом отодвинули стулья и наскоро поклонились при моём уходе, и за закрывшейся дверью мне послышался нарастающий шум голосов. Поднявшись на верхнюю палубу, я отправился на поиски Гейла.

Я нашёл его на баке, глядящим с левого борта туда, где за горизонтом скрывались земли к западу. Увидев его, я понял, как глупо было бы упрекать его за неуважение — этот человек ушёл далеко за границы светских манер. Я видел это в его чертах лишь мгновение назад, видел отчаяние в его глазах. Он будто бы и не заметил моего приближения, но затем, не оборачиваясь, начал медленное и размеренное повествование.

— Вы ждёте извинений, капитан. Джентльмен и человек чести принёс бы их, иначе он принял бы ваш вызов или порку. Джентльмен и человек чести. Когда–то я был и тем и другим. Но Дроэда положила конец сим тонким материям.

А потом Фрэнсис Гейл поведал мне свою историю, голосом таким же бесстрастным, как если бы зачитывал счёт от торговца.

Он вступил в гражданскую войну с комфортом, по его словам, как один из капелланов при королевском дворе в Оксфорде, но жажда деятельности скоро заставила его проповедовать солдатам короля на поле битвы.

— Я стал личным пастором полковника сэра Питера Уиллоуби, старого друга и соседа. Питер был умелым военным и порядочным человеком. Когда последние английские войска короля были разбиты в сорок шестом году, мы вместе отправились в Ирландию. Но казнив короля Карла, Кромвель и соглашатели из охвостья Парламента решили, что настал час расплаты — время покончить с ирландцами и кавалерами, продолжавшими сражаться там за безнадёжное теперь дело.

Он умолк, вспоминая о тех угрюмых днях. Фок хлопал над нами, одиноко вопрошая о лучшем ветре, но лёгкие порывы, игравшие над мирными волнами, видно, не спешили крепнуть.

— Они пришли в сентябре 1649‑го. Когда главнокомандующий Кромвель с проклятыми железнобокими подошли к городу, Питер и я находились в стенах Дроэды, где он исполнял роль вице–губернатора. У нас было около трёх тысяч человек, ирландцев и англичан вперемешку. Кромвель призвал жителей сдаться, но губернатор Астон был настроен стоять насмерть — полнейшее безумие, Бог мне свидетель. Армия главнокомандующего начала атаку утром 10 сентября. Вот когда всё для меня закончилось.

Во время его рассказа я — единственный слушатель — стоял рядом, завороженно внимая каждому слову. Конечно, мне была знакома судьба Дроэды. За последние четыре или пять лет я провёл достаточно зимних дней в Брюсселе, Веере и Рейвенсдене, не имея других занятий, кроме чтения отчётов о минувших сражениях, и мне казалось, я знал, что услышу дальше. Люди Кромвеля, опьянённые жаждой крови, уничтожили не только гарнизон Дроэды, но также мужчин, женщин и детей города числом в несколько тысяч невинных душ. «Праведное воздаяние Господа этим негодяям–варварам», — оправдывал свои действия Кромвель. Сыновья, внуки и земляки тех «негодяев–варваров» по сей день хранят эту историю и ненависть к Кромвелю в своих сердцах. Вот что я читал, будучи в изгнании, и даже сейчас я знаю ирландцев, которые поклянутся в правдивости этих слов. Я ожидал, что Фрэнсис Гейл, присутствовавший при событиях, повторит мне то же. Таково было моё предубеждение.

— Вам станут рассказывать, что Кромвель и его люди поубивали всех в Дроэде, даже женщин и детей, — заговорил он. — Но это не так. Война порождает ложь, а ирландские войны порождают лжи больше, чем другие. Астон не принял условий, и Кромвель имел полное право обрушить на нас меч гнева. Это я готов принять. Я видел, как Астону вышибли мозги его же деревянной ногой, а потом разрубили его на куски, и это я тоже могу принять — его упрямство и глупость привели беду на наши головы в тот день.

Гейл замер и зажмурился, словно надеясь опять увидеть башни Дроэды, как бы далеки они ни были.

— Но я видел, как мой друг Питер Уиллоуби вышел к ним и предложил свою шпагу в знак сдачи, видел, как четверо железнобоких прикончили его. Они называли его ирландской грязью и собакой–папистом, — голос Гейла дрожал, хотя пастор так и стоял без движения, опершись на поручень. — Уиллоуби, в ком не было и капли ирландской крови, а семья его — вернейшие сыны англиканской церкви, каких можно найти в Шропшире. И когда он пал, они продолжали терзать его тело и скармливать куски собакам Дроэды, пока солдаты и офицеры стояли вокруг и смеялись. И всё это — когда битва была уже, считай, выиграна.

Гейл умолк, пытаясь успокоиться. Теперь мне казалось, я понял. С детства я знал, как тяжело переносила матушка гибель своего мужа — а это была почётная смерть в честном бою. Грязная и бесславная смерть друга должна была оставить невообразимую рану в сердце Гейла.