Джентльмены

Швеция погрузилась в траур, и если прежде главным мучеником был Дан Вэрн, не допущенный к соревнованиям, то теперь его сменили новомученики, пострадавшие несравнимо сильнее. Казалось, что в тот день, когда тело Дага Хаммаршёльда, разбившегося в самолете, очутилось в миссионерской церкви в центральноафриканских джунглях, мир лишился всякой надежды. Единственный святой, обладавший достаточным авторитетом, чтобы стать новым секретарем ООН, прозаически разбился посреди черного континента, словно какой-нибудь поп-музыкант, и оставил после себя мир, изумление которого быстро перешло в отчаяние и глубочайшую растерянность. На что еще можно было надеяться, если светлый дух, гений, исполненный искренней и чистой преданности человечеству, без предупреждения оставил нас?

Учитель философии Генри, лектор Ланс, был чувствительной натурой, подобной сейсмографу, настроенному на вельтшмерц: [25]во время Берлинского кризиса он страдал невыразимо, с каждым новым камнем в стене все больше погружаясь в скорбь. Казалось, что его реакции рождаются из какой-то механической зависимости, необходимости отвечать на события, засобытия — так путано и сбивчиво он объяснял суть происходящего с ним. Он был лишен кожи, словно юный поэт, и даже «холодная война» не закалила его дух. Скорее, наоборот: Ланс все острее воспринимал прискорбное несовершенство этого мира, наивный добродушный либерал. Не успел он зализать раны после возведения новой «Стены Плача», как Даг Хаммашёльд сел в самолет, направляющийся к Моису Чомбе и маячащему впереди Миру, а самолет упал в джунгли, словно за штурвалом сидел сам дьявол. Для лектора Ланса это было слишком. Теперь он не видел ни одного просвета, теперь в мире не было ни надежды, ни утешения, ни помощи. Пока правители, главы государств, архиепископы и короли скорбели, пока студенты и весь шведский народ погружались в траур, приспустив флаги и объявляя минуты молчания, лектор Ланс вышел на больничный. Никто толком не знал, где его искать. Кто-то якобы видел его вытянувшимся по струнке на демонстрации у Йердет, но это были только слухи. Вскоре после того, как тело Хаммаршёльда было предано земле, в гимназии вновь приспустили флаг: на этот раз в память о лекторе Лансе. Шум вокруг этого события поднялся довольно громкий: поговаривали о том, что смерть Ланса была добровольной, в связи с чем высказывались самые невероятные предположения, от японского харакири (ведь он так много говорил о восточном образе мысли) до веревки, перерезанных вен и горсти таблеток.

В глубине души никому не хотелось знать, как все обстояло на самом деле. Лектор Ланс вскоре приобрел посмертную репутацию местного святого, став для гимназистов кем-то вроде героя, идеальным образом сочетавшего в себе мужество и ранимость. Он чутко реагировал на проявления зла в мире и признавал собственную слабость, при этом найдя в себе силы, как Хемингуэй, засунуть в глотку ствол ружья и спустить курок. Никто не говорил об этом вслух, но все, кто обладал хотя бы каплей фантазии, понимали, что именно так все и должно было произойти. Такой охотник, как Хемингуэй, не погибает от случайного выстрела из собственного ружья. Так же дело обстояло и с Лансом: он был «изящным матадором на арене жизни», как гласил несколько вульгарный некролог Генри- поэта.

Юный Генри Морган скорбел по своему учителю, но сам был осенью шестьдесят первого года как никогда далек от мыслей о самоубийстве. Ему не стать новым Инго или Леннартом Рисбергом — ну и пусть. А вот мысли об убийстве Генри посещали, и нередко. Он вновь оказался на поводке у прекрасной Мод, которая милостиво принимала его тогда, когда это позволяла ее договоренность с В. С. С этим Генри- щенкумириться было трудно, пусть Мод и готова была поклясться предполагаемой честью и предполагаемой совестью, что дела обстоят вовсе не так.

Осень прошла в тумане этой удивительной страсти, приближалась зима. Снег пошел уже в ноябре, но тут же растаял. Рождество обещало быть бесснежным. Однако мысли Генри в ту пору были заняты не погодой. Генри думал только об одном, он не мог понять, сколько еще он выдержит в постоянной тени В. С. Он видел этого человека на фотографии — время от времени Генри заглядывал в альбом Мод, будучи уверенным, что та не застанет его врасплох, — а Мод продолжала дарить ему одежду и ценные вещи, которые неминуемо оказывались в ломбарде. Таких вещей было уже немало: благородный портсигар, золотые браслеты, запонки и булавки для галстука с драгоценными камнями. Генри знал, что задолжал круглую сумму, не меньше пары тысяч, и уже начинал беспокоиться. В некотором отношении он продал свое достоинство.

Отправляясь по вечерам к Мод, Генри чувствовал себя ведомым непостижимой силой, которая порой не имела ничего общего с любовью или страстью, словно В. С., человек-тайна, гнал его вперед, подталкивая сзади.