Джентльмены и игроки

– Да о любви, господи. Я просто трахал ее, вот и все.

Меня это потрясло.

– Неправда!

Я вспоминаю Франческу, ее длинные волосы, ее томные ноги. Я думаю о Леоне и обо всем, что приношу в жертву ради него, ради романтики, ради тоски и опьянения страсти, которые разделяю с ним.

– Ты сам знаешь, что это неправда. Она не такая. И не называй меня голубком.

– А то что?

Он садится, глаза его сверкают.

– Брось, Леон. Вечно тебе нужно все изгадить.

– Ты думаешь, она была первой? – ухмыляется он. – Ну, Пиритс, пора все-таки повзрослеть. Ты становишься совсем как она. Из кожи вон лезешь, чтобы излечить мое разбитое сердце, как будто меня вообще может волновать девчонка…

– Но ты же говорил…

– Я просто дурачил тебя, кретин. Неужели ты не понял?

Я тупо качаю головой.

Леон хлопает меня по руке, почти ласково.

– Ты такой романтик, голубок. А в ней была своя прелесть, хоть она всего-навсего девчонка. Но она не первая. И если честно, даже не лучшая из тех, кто у меня был. И конечно, не последняя.

– Я тебе не верю.

– Не веришь? Слушай, малыш. – Он смеется от души, в лунном свете волоски на его руках как поблекшее чернение на серебре. – Я не рассказывал, почему меня выперли из предыдущей школы?

– Нет. Почему?

– Я трахался с учителем, голубок. С мистером Уиксом, мастером по чеканке. В мастерской, после уроков. Вот шума-то было!

– Да ты что!

И я хохочу вместе с ним в чистейшей ярости.

– Говорил, что любит меня. Глупый педрила. Письма мне писал.

– Не может быть. – Глаза у меня лезут на лоб. – Не может быть!

– Меня-то никто не обвинял. Сказали, моральное разложение. Впечатлительный мальчик и опасный извращенец. Имя скрыли, чтобы не пострадал невиновный. Тогда об этом вопили все газеты.

– Да ты что? – Но я не сомневаюсь, что он говорит правду. Это многое объясняет: его безразличие, преждевременную половую зрелость, бесстрашие. Боже, какое бесстрашие… – И что потом?

Леон пожимает плечами.

– Pactum factum. Педрилу засадили. На семь лет. Мне даже жалко его было, честно. – Он снисходительно улыбается. – Он был ничего, мистер Уикс. Водил меня по клубам и все такое. Правда, больно страшный. Брюхо висело. И старый. Лет тридцать…

– Не может быть, Леон!

– Да ладно. Смотреть-то необязательно. И он давал много всего: деньги, компакт-диски, вот эти часы – они стоят сотен пять…

– Ты что!

– В общем, мама чуть не спятила. Меня таскали на всякие консультации. Мама говорит, что у меня могла быть травма. И я, может, никогда от нее не оправлюсь.

– А как это… – Голова идет кругом от ночи и его откровений. Горло пересохло, и я пытаюсь сглотнуть. – Как это…

– Как это было? – Усмехаясь, он поворачивается и притягивает меня к себе. – Хочешь узнать, как это было?

Время шатнулось. В моих любимых приключенческих романах часто пишут, как время остановилось: «На мгновение время остановилось, когда каннибалы подкрадывались к беспомощным мальчишкам». А сейчас я чувствую, как оно шатнулось, словно товарняк торопливо отъезжает от станции. Меня опять будто расчленили – руки как птицы взлетают и трепещут; губы Леона на моих губах, ладони на моих ладонях, со сладостной решимостью стягивают мою одежду.

Он все еще смеется, мальчик, сотканный из света и тьмы, привидение, и я чувствую под собой грубое тепло черепиц, восхитительное трение кожи о ткань. Я почти не помню себя, я в восторге и ужасе, в судорогах и горячке от необъяснимого счастья. Осторожность улетучивается, я – только кожа, каждый дюйм ее – миллион точек беспомощных ощущений. Случайные мысли изредка мелькают в мозгу, будто светлячки.

Он никогда не любил ее.

Любовь банальна.

Его не волнуют девчонки.

О Леон, Леон.

Он срывает с себя рубашку, пытается справиться с моей ширинкой; я все время смеюсь и плачу, и он говорит и смеется, и я едва разбираю слова сквозь сейсмические удары моего сердца.

И потом все кончается.

Прямо вот так. Стоп-кадр наших обнаженных, полуобнаженных тел; я – в столбе тени, падающей от высокого дымохода, он – в лунном свете, ледяная статуя. Инь и ян, мое лицо освещено, его – темнеет от изумления, потрясения, гнева.

– Леон…

– О господи…

– Леон, прости, мне надо было…

– Господи! – Он шарахается, вытянув руки, словно пытается отгородиться от меня. – Господи, Пиритс…

Время. Время шатается. Его лицо, искаженное ненавистью и отвращением. Его руки, отталкивающие меня в темноту.

Слова мечутся во мне, как головастики в тесном сосуде. Ни одно не может выйти наружу. Потеряв равновесие, я опрокидываюсь на дымоход, безмолвно, без крика, даже без злости. Все это придет потом.

– Какая гадость! – В его голосе дрожь, неверие. – Ты – мелкая мразь!

Презрение, ненависть в этом голосе говорит мне все, что я хочу знать. Я громко вою – долгим, безнадежным воем горечи и утраты, а потом бегу – мои кроссовки быстры и неслышны на замшелых черепицах – над парапетом, по дорожке.