Джентльмены-мошенники

Годаль почитал клуб как дом, и, как он сам повторял с изрядным цинизмом, в отечестве своем он, может, и без чести, но никогда – в доме своем[93]. Ему нравилось думать, что, ступая на порог клуба, он оставляет позади все нежелательное вместе с пылью ботинок на входном коврике; впрочем, его никогда не покидали азарт и та особенная гордость за собственную непогрешимость, которая делала его принцем даже для тех, у кого прочие ходили в нищих. Но всему свое место и время. А здесь был дом.

Был – пока постепенно его не захватило это новое племя и не подменило вульгарной медью франтовства драгоценное золото общности, которую они не пытались даже понять, не то что исповедовать. Как-то раз один газетный писака обозвал их “пятьюдесятью маленькими миллионерами” – и прозвище закрепилось. Некоторые из них были выходцами из-под крыла одного медного барона-филантропа, когда-то начинавшего на шлаковых отвалах. Банда выскочек постепенно набирала силу, и старые друзья в конце концов оставили былой приют. Это место стало для них слишком модным.

Мальвино не соврал и о слугах – а ведь ничто так не портит аппетит, как презрение тех, кто подносит тебе еду и напитки. Посматривая и посмеиваясь, Годаль все-таки остался верен привычке ужинать в клубе, пусть это и претило его чувству хорошего тона. Впрочем, в последнее время он все реже вытирал ноги на пороге. Но иногда он присоединялся к игре и за игрой прислушивался к важным сплетням.

Сегодня за выбранным им столом для роббера говорили только о Мальвино. Дело было поистине редкостное. Заплатить магу, конечно, придется немало, к тому же “из спортивного интереса” все подписали бумагу, где передавали в его законную собственность все, что ему удастся украсть… но к спорту пятьдесят маленьких миллионеров вообще относились по-своему. Всего каких-то два века назад в развеселой Англии привязывали бойцового петуха к пню и кидались в него обломками кирпичей – тоже ради спортивного интереса. Игра эта проводилась по тщательно разработанным правилам и была любима всеми ее участниками за исключением петуха. Наконец, наслушавшись, Годаль с отвращением встал и вышел на улицу. Фонарь на углу подмигнул ему со знающим видом, и, позабыв о бурлившем в нем возмущении, Годаль с улыбкой подмигнул в ответ.

Колуэлл, глава клубной “приветственной комиссии”, как раз рассказывал отдельным избранным, что некоему шарлатану теперь заказан керосиновый маршрут[94] Арканзаса, когда слуга, приставленный к телефону, принес ему сообщение из “Виктории”. Мальвино уже выехал – на автомобиле, чтобы избежать назойливой толпы.

Эта странная невозмутимая фигура в черном флегматично провела пальцами по стене.

Приветственная комиссия наводила последние штрихи (они прятали за ширмой автоматическую камеру со вспышкой), когда раздалось знакомое постукивание трости по мраморным ступеням. Если судить по походке, человек в маске был в отменном настроении.

– Итак, – бормотал он себе под нос, – три шага с улицы, два вестибюля… и толстые ковры. Толстые ковры – плохо!

Проходя первый вестибюль, эта странная невозмутимая фигура в черном флегматично провела пальцами по стене. И в самом деле, вот и дверь – путь к отступлению.

– Маг Мальвино! – объявил лакей в золоченой ливрее, и внутренняя дверь открылась. За ней с протянутой навстречу рукой стоял Колуэлл. Вошедший уверенно пожал ему руку и мгновение ее не отпускал.

– Вы не говорите на французском? Нет? Это… очень жаль. Я говорю… я плохо говорю на английском. Здесь есть синий цвет? Перед игрой я хочу прикоснуться к синему. И коридор? – Он указал тростью на выход. – Он пуст, да? Так у нас в расписке! И, – он одарил собравшихся белозубой улыбкой, – все, что я унесу, мое – да?

Колуэлл многозначительно изогнул бровь. Не зря он в юности подвизался помощником сантехника. Он залил замочные скважины плавленым свинцом. Стоит захлопнуть двери, и мастеру по замкам, будь он хоть трижды волшебник, их уже не открыть, разве что плотник с ними бы справился. Колуэлл, может, и не жалел мелочи на проигрыши в аукционный бридж, но чтобы она вся перекочевала в карман этого слепого побирушки – тут уж увольте.

Магу помогли снять пальто.

– Возьмите и трость! – сказал он и протянул ее Колуэллу. Трость была из черного дерева, тонкая, как палочка дирижера, гладкая, с платиновой ручкой. – Это… это мой верный Ахат[95]. Он… младший брат моих увечных чувств. Чудесный… – Маг пошатнулся, и оперся на Колуэлла, чтобы не упасть. – Но сегодня, господа, в вашу честь Мальвино себя обезоружит, ибо… Как правильно сказать? Пятьдесят маленьких миллионеров – ха-ха! – оказались так любезны меня принять. Удостоюсь ли я чести пожать руку господам? – продолжал он. – Я никогда не знаю.

Будто смутившись, он замолчал и неловко передернул плечами, но наконец улыбнулся: