Джентльмены

Когда Генри вернулся, Верены уже не было в баре. Расплатившись за Генри, она ушла. Генри был расстроен и разочарован. Выходя из прокуренного, сального бара на Фазаненштрассе, он думал о том, как много людей внезапно исчезает из его жизни.

Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как Генри прибыл в Берлин, но никаких сигналов, призывающих его внести вклад в великое дело Свободы, не поступало. Он поселился в указанном отеле, все шло как по маслу, Генри, как ему казалось, не пробудил ни в ком ни малейших подозрений. Генри-агент жил туристом, прогуливаясь по улицам, и успел исходить весь город вдоль и поперек. Он знал Крёйцберг, Шёненберг, Темпельхоф, Штеглиц, Веддинг и Шарлоттенбург by heart,[31] как говорят англичане. Он видел и Стену, Die Mauer. Он видел мокрую, неуклюжую, тяжеловесную Стену, которая тянулась через весь город неизбывной архитектурной тоской. Безмолвный кирпич пересекал дома, улицы и площади, слезы тоталитарного молчания капали по обе стороны.

Но сигналов не было. Генри стал подозревать сбой, неполадку, ведь он был лишь винтиком в большом механизме. Жертвенной «благотворительностью», которая заключалась в тайной транспортировке людей через границу, занималась не только группировка Гирмана.

Со временем Берлин стал казаться ему довольно скучным городом. Генри успел послушать много хорошего джаза, прилежно посещая клубы: официальной целью его визита было изучение музыкальной культуры. Но когда тебе по-настоящему скучно, даже музыка умолкает.

Покинув бар, изрядно захмелевший после перебранки с Францем и изрядно разочарованный после исчезновения Верены, Генри, шатаясь под дождем, отправился спать в отель.

— Гот ифнинг, мистерр Ярд, — произнес портье. — Терз а леттер фор ю.[32]

Портье протянул письмо обрадованному Генри, который даже протрезвел по дороге к своему номеру. Войдя внутрь, он уселся прямо в мокром пальто на кровать и вскрыл конверт.

«You play part very good, Bill Yard. Trust in You. Hear from us in two days. Money in advance. Franz».[33]

Генри перечитал эти строки по меньшей мере пятнадцать раз, предварительно насчитав пять тысяч крон в новеньких долларах. Комната закружилась, и, не в силах поверить своим глазам, Генри уснул.

На следующий день вспомнить произошедшее было крайне сложно. Ночь Генри провел, забывшись тяжким сном без сновидений, в одежде, и наутро не мог вспомнить даже, как выглядела Верена Масгрейв. Рыжие волосы, веснушки, довольно большой еврейский нос — вот и все. Ее облик был бледен и словно бы слабо очерчен. Между тем она интересовала Генри больше, чем этот чертов Франц с его деньгами и безрукой бравадой.

После обеда Генри отправился на Бляйбтройштрассе, чтобы отыскать тот самый пансион неподалеку от Савиньиплатц. Когда в тоннелях подземки проносился поезд, земля дрожала под ногами. Найти нужное место было непросто: Генри никогда не пользовался картой. Он ориентировался по солнцу, но на этот раз солнца не было. Берлин — город сложный и плоский, не изобилующий монументами-ориентирами, а о солнце там и мечтать не приходится.

Генри шел по улицам, читал таблички и не мог понять, чья память хранит названия всех разбомбленных во время войны улиц. Некоторые из них получили имена новых героев, другие, отреставрированные, существовали лишь в виде старых названий все то время, что лежали в руинах. Действительность превратилась в развалины и горящий хлам, но названия жили — как идеи, как представления. В сознании коллективного эго берлинцев оставался образ Берлина: адреса, места — и когда наступил мир, они, вероятно, взяли контурную карту, чтобы заново дать улицам имена. Даже сталинские «катюши» не могли разбомбить человеческий язык.

На Бляйбтройштрассе и вправду было много нищих, заплеванных пансионов. Нашлось и несколько хозяек: к примеру, пожилая болтливая полячка, которая по-польски аккуратно вела дело. Но среди ее жильцов не было англичанки Верены, хотя старуха и намекнула, что девочек с другими именами она раздобудет без труда.

Поблагодарив старуху за заботу, Генри решил прекратить поиски. Сокрушенный и разочарованный, похмельный и усталый, он зашел в кнайпе[34] и заказал шнапс и пиво, чтобы прийти в себя. На стенах висели старые таблички темного дерева, сохранившиеся с довоенного времени. Генри стал читать имена на одной из них: Шульц, Хаммерштайн, Пинцки, Ланге и Вильмерс. Может быть, и они пропали без вести и все еще не объявлены мертвыми? Неизвестные солдаты, которым суждено остаться неизвестными.

Прошло еще несколько дней. Генри не занимался ничем особенным — день шел за днем, как обычно и бывало в жизни Генри. Он мог часами лежать на кровати, закинув руки за голову, и насвистывать монотонные мелодии, глядя в потолок. В детстве они с Лео порой лежали так, соревнуясь, кто просвистит мелодию более фальшиво. Лео всегда выигрывал, издавая невыносимо пронзительные звуки на вдохе.