Джесс

Если мне суждено умереть этой ночью,
Тогда взгляни на мое спокойное чело,
Прежде чем положить меня в место вечного покоя.
И признайся, что смерть его сделала почти прекрасным.
Убрав мои волосы белоснежными цветами,
Покрой поцелуями мое холодное лицо
И обвей мои руки своими тихими ласками.
Бедные руки, теперь уже беспомощные и окоченелые!
Если мне суждено умереть этой ночью,
Тогда вспомни с любовью о том,
Что сделали для тебя эти застывшие теперь руки
И о чем шептали тебе эти замершие ныне уста.
Вспомни все то, ради чего столько исходили мои ноги,
Мою страстную любовь и мою гордость.
И все мои заблуждения, несомненно, будут забыты,
И будет мне все прощено в эту ночь!
Смерть ждет меня нынешней ночью,
Мне уже издали чудится ее приближенье,
И туман могилы застилает мою путеводную звезду.
Вспоминай обо мне с чувством снисхождения.
Я устала…
Мои изможденные ноги истерзаны колючими растениями
на пути.
Злые люди заставляли мое сердце не раз обливаться
кровью…
Когда же сон без сновидений станет моим уделом,
Мне уже не нужны будут те ласки, которых
я так жажду теперь.

Она остановилась, по-видимому скорее из-за того, что на бумаге уже не оставалось места, нежели из-за какой-либо иной причины. Затем, не давая себе труда перечитать написанное, она спрятала пропуск на груди и погрузилась в глубокую задумчивость.

Десять минут спустя вернулся Яньи и бесшумно подполз к ней, точно огромная змея в человеческом образе. При этом желтое лицо готтентота было покрыто дождевыми каплями.

— Ну, — шепотом спросила Джесс, глядя на него с чувством отвращения, — покончил ты с ним?

— Нет, мисси, нет. Баас Фрэнк только что вернулся в свою палатку. Он все время толковал о чем-то со священником — кажется, что-то насчет Бесси, а что именно — неизвестно. Я находился вблизи, но он говорил очень тихо и я мог уловить только ее имя.

— Все ли буры разошлись?

— Все, мисси, за исключением часовых.

— Охраняется ли часовыми палатка бааса Фрэнка?

— Нет, мисси, там никого нет.

— Который час, Яньи?

— Около трех с половиной часов после заката (половина десятого).

— Подожди еще с полчаса и затем отправляйся снова.

Некоторое время они просидели молча, не глядя друг на друга и погрузившись оба в собственные мысли. Наконец Яньи нарушил тишину, вытащив из-за пояса нож с белой рукояткой и принявшись оттачивать клинок о кусок кожи.

Звук этот болезненно отозвался в сердце Джесс.

— Спрячь нож, — промолвила она, — он уже и так достаточно острый.

Яньи повиновался, слегка оскалив зубы, после чего вновь томительно потянулось время.

— А теперь, — глухо произнесла она, как бы борясь со спазмами в горле, — тебе пора идти!

Готтентотом овладело некоторое беспокойство, но все же он проговорил:

— Мисси, вы должны идти вместе со мной!

— Идти, идти с тобой? — переспросила Джесс, невольно отстранившись от него. — Зачем?

— Потому что дух старой англичанки будет стоять у меня за спиной, если я отправлюсь один.

— Как ты глуп! — воскликнула она в гневе, но спохватившись, проговорила: — Брось эти глупости, Яньи, вспомни об отце и матери и будь мужчиной!

— Я не боюсь, — отвечал он угрюмо, — и я убью его, как подобает мужчине, но что поделаешь, коли приходится бороться с духом старой англичанки? Если я воткну в нее нож, она сделает гримасу, а затем из раны вырвется огонь. Я не пойду без вас, мисси.

— Ты должен идти! — дико закричала она. — И ты пойдешь!

— Нет, мисси, один я не пойду, — стоял он на своем.

Джесс взглянула на него и поняла, что спорить с ним бесполезно. Он делался все более и более угрюмым, а известно, что легче иметь дело с самым упрямым на свете ослом, нежели с упрямым готтентотом. Ей оставалось одно из двух: или совсем отказаться от замысла, или же идти с этим человеком. Ну что ж, так или иначе она все равно будет одинаково виновна. И наконец, теперь она уже была бы не в состоянии выдумать что-либо новое, до такой степени мысли ее были истощены.

— Хорошо, — согласилась она, — я пойду с тобой, Яньи.