Джесси

– А вот на, смотри! Найдешь свои? – не приняв банкноты, достал мужик из кошеля, извлеченного из кармана широченных шаровар, бумажные деньги и развернул их перед евреем карточным веером. – У Апанаса, соседа, за хряка только сегодня выручил!

Еврей внимательно осмотрел деньги, пригибая книзу каждую купюру.

– А вот и моя овечечка! – радостно возвысил он голос, вытаскивая одну из них. – Вот она моя – гладенькая да холёная… – поглаживал он её словно живую.

– Была твоя, да стала моя! – мужик боязливо вырвал из тонких смуглых пальцев еврея купюру и спрятал вместе с остальными в кошеле.

– Так и что, будете вы менять или мне к кому другому пойти?.. – гнулся перед мужиком в подобострастной улыбке еврей. – Охотников, я так думаю, немало найдется… – продолжал он своим слащавым голосом. – Думаю, что и Апанас, – сосед ваш, согласится…

– Нехристь проклятая! – ворчал селянин. – Введет же во грех!

– Таки надумаете если, завтра буду ждать на вокзале, у поезда. – Раскланялся, прощаясь, еврей и, выждав удобную минуту, ушел, оставив селянину свою банкноту.

А бедный селянин остался наедине с поистине дьявольским для него искушением. И с этого момента переплетение его чувств, эмоций, страстей делают постановку уже настоящей драмой. Будучи не в силах принять самостоятельного решения, он обращается за помощью к другим лицам. И вот на первый план, оттеснив фигуры работников, жены и сына с невесткой, выходит колоритная личность дядьки – старого отставного солдата в национальном костюме малоросса, свахи – тётки Афросьи – бойкой, разбитной бабенки и шурина – мрачного селянина с седыми вислыми усами, весьма охочего на дармовую выпивку.

– Хм… Жид, говоришь, – сдвинув высокую смушковую шапку на брови, тянул старый солдат, набивая в трубку табак. – Нету, кум, у меня к ним веры! Жид жида только и не обманет, а к крещёным у них подход другой… Нету у них греха – крещёного обмануть! Обманет он тебя, помяни мое слово, обманет! Хотя, в жизни всякое бывает… Может, и не обманет, – сам же развеивал он свои сомнения.

В разговор по очереди вступали солдат, сваха, изредка – шурин. И вот, наконец, после долгих витиеватых речей «за» и «против», они всё же сходятся на мысли: не надуришь, не проживешь. И это немудрёное мировоззрение, напрочь подавив слабые сомнения, основывающиеся на противостоянии злу и страхе перед Богом, – восторжествовала. Скупой селянин сгибается под тяжестью аргументов в пользу обмена и, преодолев природную робость, соглашается. В завершении шурин сходил в шинок с фальшивой банкнотой, оставленной евреем как образец её надежности, и принёс бутылку горилки, чем и склонил окончательно в сторону авантюрного решения своего родственника. Декорации спектакля, герои, их образы, затейливая жизненная философия словно воочию воссоздали в зале сельский дух конца восемнадцатого века. У Гены возникло ощущение, что это не он пришел в театр, а напротив – театр пришел в его мироощущение этой великолепной постановкой.

Вика и Вока сидели сбоку Гены, и где-то в середине спектакля он невольно покосился на них. Лицо Воки никак не отображало его увлеченности, наоборот, казалось даже равнодушным; Вика же напротив – сидела, чуть подавшись вперед, вся во внимании. И Гене почему-то показалось, что между ними существует некая взаимосвязь, ещё не определившаяся, но уже явно обозначенная. И безотчетное, подленькое чувство ревности ворохнулось где-то в самой глубине его души. И ему стоило определенных усилий, чтобы вновь ухватить суть развивающихся на сцене событий, а они, между тем, стремительно раскручивались.

За всю ночь селянин не сомкнул глаз. Вновь и вновь пересчитывал он деньги и, положив сверток себе за пазуху, а не как обычно на дно сундука, скрючивался калачиком на дерюжке. Но, полежав лишь самую малость, соскакивал с сундука и, прижимая деньги к груди, метался по хате. Не раз он готов был отказаться от своей затеи и прятал сверток в сундук, но словно какая-то неведомая сила заставляла его вновь доставать деньги и опять мотала по хате челноком. Наконец, лишь только зачался рассвет, он, наскоро сотворив молитву и размашисто перекрестившись, пошел запрягать лошадь. Проснувшийся сын, позёвывая, стал, было, напрашиваться, чтобы поехать с ним.

– Сам управлюсь! – отмахнулся селянин. – Ты тут лучше за работниками присматривай, а то я за ворота, а они пузом кверху.

– Да уж присмотрю, только вдвоём-то ловчее было бы…

Селянин промолчал. Одним из условий старого еврея было, чтобы он был один.

– Приглядывай тут, – лишь сказал он и, сняв со стены уздечку, вышел из хаты.

Вернулся под вечер. В хату, где его уже с самого обеда дожидались вчерашние советники, вошёл, волоча за собой большой старый фанерный чемодан. Из петли, удерживая чемодан закрытым, торчал большой ржавый гвоздь.

– Вот они, родненькие! – бухнул он чемоданом об пол и окинул взглядом собравшихся. Взор его был горд и надменен, словно перед ним стояла толпа нищих попрошаек. – Вот они! – с придыханием повторил он. – Вот они! – Голос опустился до шепота.

– Да покажи уже, не томи! – торопила тётка Афросья.