Джевдет-бей и сыновья

Нужно разбудить сердце. Тогда коварный и гнусный огонек разума будет потушен, Мухиттин растворится в обществе, потеряет свое «я» и очистится от скверны. Он и раньше порой признавался себе, что ведет греховную жизнь, но это случалось крайне редко. Чаще он думал о прошлом с презрением и ненавистью. Теперь же эти чувства нужно было направить на конкретные мишени. «Французы, убивающие наших соплеменников в Хатае, арабы, ударившие нас ножом в спину… Но нет, нет, самые отвратительные — евреи и масоны!» В инженерном училище был один студент-еврей. На первый взгляд его можно было принять за хорошего человека: подсказывал на экзаменах, давал лентяям переписать домашнее задание; но теперь Мухиттин понимал, что все это он делал из лицемерия. Потом масоны. Все масонские ложи закрыты, а их имущество передано народным домам — но ведь это еще не значит, что они не ведут свою деятельность тайно. При мысли о масонах Мухиттину всегда представлялся Осман, брат Рефика. Вот кто наверняка масон, все признаки налицо: самовлюбленный тип, ловкий торговец, манеры изящные, руки чистые и ухоженные, все слова будто с мылом вымыты. Потом есть еще албанцы и черкесы — эти, сказал Махир Алтайлы, опасны потому, что пробрались в правительство. И еще курды. Ну и, конечно, коммунисты.

Мухиттин вдруг изо всех сил зевнул. Потом зевнул еще раз, потянулся и пробормотал: «Кажется, я схожу с ума. Что со мной происходит? Кем я становлюсь? Националистом! Пока я еще не совсем националист, но к тому идет. Почему я стал таким?» Ему вспомнился тот вечер, когда он впервые встретился с Махиром Алтайлы. После того, как учитель литературы покинул мейхане, Мухиттин выпил еще рюмку ракы, а потом, вместо того чтобы идти в дом свиданий, отправился домой. «В этом-то все и дело! Если бы я пошел в бордель, слова Махира Алтайлы потеряли бы свою магию, я счел бы их не заслуживающими внимания. Я не пошел бы в редакцию и остался бы таким, каким был. Почему же я не пошел в бордель? Потому что много выпил!» Такой вывод удивил и смутил Мухиттина, и он тут же признал его нелогичным. «Главное одно: теперь я уже не могу жить по-старому! — подумал он, и ему вспомнился Рефик, прошлой осенью сказавший то же самое. — Чем он сейчас занимается? Писал, что обдумывает программу развития деревни! А мне-то что? Вот если бы он заинтересовался национализмом… Но куда там! Он и на турка-то не похож. Тоже хлыщ. А его братец — точно масон!» Внезапно его испугал такой оборот мыслей, он вздрогнул и поднял голову. Из-за стекла книжного шкафа на него глядел Хайдар-бей. Встретив этот взгляд, Мухиттин понял, что и отношение к отцу у него изменилось. Теперь отец был в его глазах не жалким, ничего не понимающим человечком, прожившим жизнь впустую, а героем и убежденным борцом за родину. Вот только плохо, что он не участвовал в войне за независимость. В самом ли деле Мухиттин так думал или же только хотел думать, было непонятно. «А, всё одно! Рано или поздно привыкну!» — сказал он себе и снова почувствовал возбуждение. Да, он должен привыкнуть! Он будет слушать голос сердца, он растворится в обществе, сотрет, как тряпкой, плесневелое сознание и заменит его воодушевлением и энтузиазмом! Разволновавшись, Мухиттин вскочил со стула и снова начал ходить по комнате.

Расхаживая по комнате, раздумывал, какой будет его жизнь, когда он станет настоящим националистом. «Я больше не буду несчастным. Не буду забивать голову всякой ерундой вроде самоубийства в тридцать лет. Моя жизнь будет упорядоченной и исполненной веры в избранный путь. Меня будут уважать!»

— Меня будут уважать! — сказал он вдруг во весь голос.