Джевдет-бей и сыновья

— Ты мстить будешь или по-дружески мне поможешь?

— Я скажу, что думаю.

— Говори.

— Когда к тебе приходят такие мысли, гони их прочь. Или не гони, но тогда уж иди до конца.

— И что тогда?

— Бросишь живопись. А может, начнешь рисовать по-другому — вернешься, например, к деревенским сюжетам.

— Чем так, я уж лучше уйду в политику.

— Нет, по-моему, ты неправильно ставишь вопрос. Проблема ведь заключается в том, что значит быть реалистом. — Илькнур улыбнулась. — Но я поняла, почему ты так взволнован. Ты беспокоишься из-за того, что решил помогать Хасану и работать в его журнале.

— Как ты можешь такое говорить!

— Послушай. Почему ты решил работать в журнале? Потому что решил, что взгляды этих людей тебе близки, потому что Хасан попросил, и ты подумал, что отказаться было бы не по-мужски, и так далее. По-моему, это всё не так уж важно. А тоскливо тебе сейчас потому, что ты, согласившись работать в журнале, показал, что признаешь правоту тех, кто призывает к «активным действиям», и сам решил приступить к этим самым действиям — или, по крайней мере, заняться чем-то таким, что выглядит более полезным и нужным, чем живопись. Почему ты чувствуешь потребность в этом? Потому что они, — Илькнур указала рукой на картины, — не кажутся тебе нужными и полезными, потому что живопись не может быть для тебя всем. Так?

— Предположим, что так.

— Предположим или так?

— Так, так, — раздражено сказал Ахмет, — ну и что с того?

— Что ты злишься? Ты ведь поэтому и тоскуешь. Потому что живопись не может быть для тебя всем, потому что ты не видишь в своих картинах целостности. Решив помогать Хасану, ты, не отдавая себе отчета, признал это!

— Хорошо, как же мне теперь быть?

— Вспомни свою собственную теорию! — Допив чай, Илькнур аккуратно поставила чашку на поднос.

— Теорию… Мою ли? Не я же ее выдумал. Я только хотел в нее верить. Искусство — вид знания. Э, да ну и что с того? В этих картинах заключено некое знание, но вот вопрос — нужно ли оно? Оставим в стороне вопрос о том, будет ли донесено это знание до тех, кто в нем нуждается. Чтобы заниматься живописью, надо быть немного сдвинутым — вроде меня. Люди, говорящие о необходимости действовать и посмеивающиеся надо мной, правы. Где это видано, чтобы искусством занимался человек, у которого с головой все в порядке? Вот они и относятся к искусству пренебрежительно — и правы. А когда мы, люди искусства, пытаемся что-то ответить, они говорят: «Ой, ладно, давайте не будем расстраивать этих ворчунов!» — и начинают утешать нас пустой болтовней: «Конечно, дружище, нельзя отрицать, что искусство это мощная сила! Мы в последнее время недооценивали его роль!» Хасан сегодня тоже это говорил… Выпей еще чаю.

— Если ты его быстро приготовишь и сделаешь не очень крепким, выпью.

Ахмет ушел на кухню. «Да, она меня покинет. Наверняка я ей не очень важен. Я говорю о самых серьезных для меня вещах, а она думает о том, как бы поскорее пойти домой и лечь спать. Уедет в Австрию. А я буду помогать Хасану и его товарищам. Пойду на работу. Скажу Озеру, пусть меня возьмут в его рекламное агентство. Они только обрадуются. Буду работать и участвовать в революционном движении».

— Что это ты сам с собой разговариваешь вслух?

Ахмет неожиданно увидел, что Илькнур стоит у плиты, и растерялся. Он не слышал, как она вошла.

— Я… Что поделать! — пробормотал Ахмет и, на мгновение потеряв контроль над собой, обнял Илькнур, неуверенно и неумело поцеловал ее и тут же отошел.

Наступило молчание. Ахмет взял поднос и пошел в комнату.

— Что ты думаешь о том, что я сказал?

— Даже не знаю. Тебе не стоит так много размышлять.

— Значит, ты признаешь, что я прав. То, что я сказал, — правда, не так ли? Картинами этими ничего не сделаешь. — Он показал на газету. — А уж когда вот так убивают людей, живопись окончательно теряет всякий смысл… Заниматься ей — глупость. Нет, «глупость» — не то слово. Наглость, самодовольная наглость!

— Тогда то же самое можно сказать об искусстве вообще, об истории искусства, обо всей науке. Даже не так: получается, что заниматься чем бы то ни было, кроме политики, — пустое?

— Да, пустое! — закричал Ахмет. — Или?.. Ты что думаешь?

— Думаю, что это ошибка.

— Да, умом я это тоже могу понять. Но чувства говорят мне, что рисовать старых торговцев, когда убивают таких людей, как Хюсейн Асланташ, — не очень правильно, понимаешь? Как быть? Вот Гойя… Он показал, что ему не все равно… Помнишь «Расстрел»?

— Да. Но тебе ведь тоже не все равно.

— Как быть? Как быть? — бормотал Ахмет. — Интересно, что подумал Гойя, узнав о том, что солдаты Мюрата расстреливают его соотечественников?

— По-моему, это сомнение пройдет, — тихо сказала Илькнур. — В Турции никогда не было таких сомнений в нужности искусства, как у тебя сейчас.

— Так было раньше, когда искусство рождалось в народных массах или во дворцах. А сейчас?.. Я не живу среди народных масс, да никто от меня и не ждет, что я пойду в народ. А о вещах, о которых десять-двадцать лет назад эзоповым языком говорило искусство, сейчас кричат на каждом углу.