Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ

Чудовищную работу, выпавшую нам на долю в этот день, нисколько не облегчал солнечный зной: солнце поднялось уже высоко и вышло из-за Плеча Подзорной трубы. И все же я продолжал трудиться, а все остальные, столь же неумелые, как и я, героически мне помогали. Я думаю, нам удалось добиться некоторого улучшения в ужасающем состоянии каждого мученика. Нунсток меня странным образом растрогал. Когда я обмывал его и освобождал его члены от прилипшей одежды с такой осторожностью, словно раздевал ребенка, я расслышал, что он пытается что-то сказать. Оказалось – он шепчет: «Я поправлюсь, я обещаю…»

Джеффериз попытался произнести только одно, прежде чем погрузился в глубокое и – как я надеялся – более благотворное забытье, но промолвил лишь полслова: «Благо…» – и потерял сознание.

К тому времени, когда – через два часа – вернулись наши люди с носилками, мы оказали несчастным всю помощь, на которую были способны. Как же мне не хватало доктора Ливси и доктора Баллантайна! Каждый из них и оба вместе сотворили бы чудеса, а я, испытывая страшную боль разочарования из-за собственной неумелости, жалел, что мне недостает знания медицины или хотя бы каких-то практических лечебных навыков.

Но я знал одно: когда мы осторожно клали несчастных людей на носилки и отправлялись в путь по более удобному маршруту туда, где остались Сильвер и другие матросы, я знал, что нам удалось вырвать ядовитые зубы змеи Острова Сокровищ. Здесь нам уже нечего было бояться. Эта мысль утешала меня до тех пор, пока ее не сменила другая, предостерегавшая меня с убежденностью библейского пророка, что нас ждет худшая опасность в лице Молтби и его присных.

Сильвер, когда мы до него добрались, уже пришел в себя и проявил неожиданную нежность к тем, кого мы принесли. Я наблюдал за ним, с волнением ожидая увидеть его встречу с Беном Ганном, который время от времени приходил в себя, но потом снова терял сознание. Эту встречу я запомнил навсегда. Сильвер подходил к каждым носилкам и пристально всматривался в человека. Бена он увидел вторым. Я не предупредил Джона о том, кто на носилках, но он узнал Бена. Поставив поудобнее костыль, он наклонился так, чтобы можно было говорить очень тихо.

– Бен Ганн! Ах ты безобразник! Вот ты где объявился! – Я был поражен нежностью, звучавшей в его голосе. – Видишь, что бывает, когда человек ест слишком много сыра!

Вероятно, это возбуждающее аппетит слово пробудило сознание Бена: веки его дрогнули.

– Бен, эт’ я, Джон. Джон Сильвер.

Костлявые пальцы Бена чуть шевельнулись, и Сильвер взял его ладонь, как ручку ребенка.

– Ох, Бен, ты всегда шутником был.

Глаза Бена снова закрылись. Когда Сильвер повернулся ко мне лицом, его собственные глаза пылали огнем, и он потряс головой, как человек, которому не хватает слов. Он указал на каждые из носилок по очереди. Глядя на Джеффериза, он покачал головой. У носилок Нунстока поднял оба больших пальца. Стоя над Беном, он сделал неуверенный жест. Я доверял его суждениям – одним небесам известно, сколько он видел такого, чтобы знать, будет человек жить или нет.

32. Лица врагов

Мы быстро обо всем договорились. Сильвер остается, чтобы довершить перенос клада. Я забираю связанного по рукам и ногам Тейта и трех наших инвалидов и отправляюсь к тому месту, где, рядом со шлюпкой, сооружу для них временное укрытие. Это освободит наших матросов от носилок и даст им возможность вернуться и помочь управиться с кладом. Сильвер сразу же принял этот план: он был в задумчивом настроении, я полагаю, его глубоко задело то, как жестоко обошлись с Беном Ганном.

Хотя мы шли очень осторожно, чтобы не трясти раненых (об удобстве Тейта мы не очень-то беспокоились), нам понадобился всего час, чтобы добраться до вытащенной на берег шлюпки. Я постарался устроить хорошее укрытие, чтобы нашим страдальцам было поудобнее. А еще я сделал кое-что дурное и, хотя я краснею, когда говорю об этом, я все же готов оправдаться. Я пошел туда, где мы оставили Тейта – ручки шестов, к которым он был привязан, мы довольно легкомысленно просунули между ветвями деревьев, – и я снова, дополнительно, его связал. На этот раз гораздо туже, так, чтобы было больно; когда я это делал, я не глядел ему в лицо и ничего не говорил. Но не это самое дурное в том, что я сделал. Самое дурное случилось после того, как я вернулся к небольшому укрытию, которое я так заботливо устроил, чтобы помочь троим честным людям прийти в себя. Я посмотрел на моих товарищей, борющихся сейчас со смертью, на их искалеченные тела и неожиданно для себя бросился назад, к связанному Тейту и ударил его ногой с такой силой, что чуть не сломал себе ступню. Он зарычал… Тут я опомнился и, взяв себя в руки, удержался от повторного удара. Насилие учит насилию.