Джин-Падишах

Тогда умолкало пение птиц в цветущих долинах, — мотыльки скрывались под увядшими цветами, рыбки трепетали в потоках. Громче и громче раздавались богохульные вопли Джина, и вершины гор одевались туманом, гроза гремела, бушевало море, сотрясалась вся земля и скалы стонали и расседались, разверзая пропасти ада. А человек, с ужасом прислушиваясь к этому хаосу, дрожал и прятался в свои жилища в ожидании великих бедствий… Но вот око Величайшего обращалось в этот край вселенной и видел Он смятение созданий своих и проникался жалостью к несмысленным! Зрел Он и постигал, что Им сотворённые боятся раба Его, — создание ставят выше Создателя!.. И призывал мир и спокойствие на всех Ему покорных… И вот, сонмы светлых духов окружали вершину седого Эльбруса; витали вокруг ледяного престола возмутителя и райскими песнями водворяли свет и покой вверху, мир на лице земли. Хоры блаженных стремились пробудить раскаяние в сердце Джин-Падишаха. Они пели ему о сладости покаяния, о блаженстве прощения… А он, безумный, не хотел внимать им, не хотел покориться и отвечал им не слезами и мольбой, а скрежетом и сотрясанием своих цепей! Он силился захватить клочья седых туманов и чёрных туч и окружить ими главу свою, чтобы не видеть и не слышать; — но ангелы, духи мира и света, не допускали до этого: они дыханием своим разгоняли тучи и навевали на землю тепло и весенний расцвет.

Облака таяли в лазоревом небе; снежные вершины сияли как алмазы на голубой тверди, а внизу, на земле всё оживало и обновлялось: зеленели холмы, цветы благоухали, светлые ручьи, сладко журча, орошали долины; просыпались в рощах птицы, и человек вторил их песням, выходя в поле на работы… Всюду водворялись мир, тишина и радость жизни…

Свершилось то, чего так боялся великий дух гор: пришли с севера властители и покорили лесные дебри и горы Кавказа. Под самым подножием Джинова трона, они поселили сынов своих; провели дороги, исполосовали их железными колеями и пустили в ход по земле и морю железных чудовищ, которые мчат к нам ежедневно новые полчища русских, оглашая долины, горы и морские прибережья резкими стонами, диким свистом, будто подражая хохоту и плачу лесных духов, будто вызывая их на бой, и дразня ярким светом своих разноцветных глаз… И горные духи уходят всё выше и выше, шаг за шагом уступая владения свои человеку, всё печальнее теснясь вокруг своего мрачного повелителя. А он, несчастный гордец, он, желавший когда-то тягаться силой и властью с Творцом своим; он, из преисподней ждавший помощи против своих врагов и не внявший зову блаженных, он всё сидит, угрюмо понурившись, на самой вершине ледяной горы и вспоминает те блаженные времена, когда он был близок ко Всемогущему, не замышлял ещё свергнуть волю Его и выше Его вознестись… Белая, обледенелая борода его отросла и свесилась в пропасть; всё тело покрылось седым инеем; ногти выросли и впились в ледяную скалу и в промёрзшее тело, а глаза горят как раскалённые жернова и, порою, мечут искры, зажигают молнии…

Завидев огонь их, христиане творят крестные знамения, а суеверные горцы ждут великих бед, произносят заклинания и спешат жертвовать дары грозному Джин-Падишаху. Джигит, успевший даром умилостивить духа, весь год будет иметь удачу, и вражеская пуля не коснётся его.

Есть по Тереку и Малке, есть в ущельях Зеленчука и по холмам, на берегах Кубани, много жулатов, — башен в виду Эльбруса, — куда ходят на поклонение Джин-Падишаху. Ведь, мало кто может добраться к нему ближе! Кто может — едет в путь к вечным снегам его. Но видеть грозного старца, белого прадеда, невозможно! На кого сверкнёт блеск его очей — тот умирает; а тому, кто осмелится тронуть пули, оружие или что-либо принесённое в дар Падишаху — горе великое! Всякий кабардинец, всякий черкес знает, что не должен касаться того, что иногда попадается ему в глубине какой-нибудь дикой расселины скалы, в окрестностях Эльбруса, будь то хоть кинжал, хоть ружьё, гораздо лучшее, чем его собственное вооружение.