Джип из тыквы

Так зовут румяного парня, приставленного ко мне Вано: Грачик. Птичье имя ему не подходит, габаритами Грачик больше похож на бизона, но со мной он обращается деликатно.

Как с тухлым яйцом.

Мы сидим на больничной кушетке в приемном покое, откуда я наотрез отказываюсь уходить до тех пор, пока мне не покажут Саныча. Живого! Полумертвым я его уже видела.

– Так! А это еще что такое?

Гулко хлопает дверь и в коридор вступает Вано, на широкие плечи которого на манер чапаевской бурки наброшен врачебный халат. Рукава его развеваются, и сквозь радужную муть в глазах мне видится на диво дюжий белокрылый ангел.

– Я же сказал – домой! – перемежая распоряжение отнюдь не божественным матом, командует он.

Мою жалобную мину строгий ангел игнорирует.

– Грач, с каких пор я должен дважды повторять?!

Мой ласковый и нежный зверь-бизон заполошно подкидывается и резво несет меня к выходу, что могло бы выглядеть как инсценировка классической картины «Похищение Европы», если бы я, в отличие от пассивной Европы, не оказывала похитителю весьма активного сопротивления.

– Отставить рукопашную! – командует Вано. – Мария! Я кому сказал?!

– А я вам не подчиняюсь! – продолжая молотить кулачками по бизоньей спине, огрызаюсь я.

– А Саныч сказал…

– Что он сказал? Он заговорил? Грачик, стой! – я учиняю безропотному бизону энергичный массаж пятками.

– Поставь ее, – разрешает Вано. – Мария! Что за манеры? Ты орешь, как пьяный дембель!

– Я вас сейчас вообще тут всех поубиваю! – запальчиво обещаю я, хотя и вижу, что Вано с трудом скрывает улыбку. – Какие манеры? Я про Саныча спрашиваю! Что он? Как он? Я хочу его видеть!

– Завтра, – обещает Вано и смотрит на часы. – То есть уже сегодня, но ближе к вечеру.

Грачик осторожно тянет меня за руку и проворно отскакивает, когда я неприцельно лягаю его ногой.

– Пойдем-ка, Мария, я тебя сам провожу, – растопыривает руки Вано, выдавливая меня из коридора. – И по дороге расскажу, что тебе Саныч просил передать.

– Что? Что? – от волнения я подпрыгиваю.

Вано хитрит, бессодержательными вводными конструкциями типа: «Видишь ли, я даже не знаю, как тебе это сказать, но дело в том, что…» растягивая скудную информацию на трехминутный марш-бросок до парковки. В дверце машины Грачика я несгибаемо растопыриваюсь противотанковым ежом:

– Говорите, что Саныч сказал, иначе я с места не двинусь!

Грачик неодобрительно бурчит, что вот он как раз очень даже скоро двинется, если его не избавят от моего разрушительного присутствия, но я непоколебима, и Вано сдается:

– Саныч просил передать, что парень у тебя замечательный.

– Какой парень?

Это, мягко говоря, неожиданное заявление.

Кого он имел в виду – самого себя?

«То есть надо понимать, Саныч уже считает себя твоим парнем? – наскоро просчитывает варианты мой внутренний голос. – Это серьезная заявка!»

– Нахал, – бормочу я, неуверенно улыбаясь.

Еще и замечательным себя назвал! Ишь! Замечательный, но нескромный.

– Ну, вам виднее, – соглашается Вано, с намеком качая туда-сюда калитку автомобильной дверцы.

Я наконец проявляю сговорчивость и роняю себя в салон. Вано защелкивает дверцу.

Грачик бубнит:

– Наконец-то! – и трогается.

Я улыбаюсь, как Джоконда, до тех самых пор, пока Грачик не высаживает меня у порога санаторского коттеджа.

В этот момент мое настроение меняется.

Я думаю о том, как много неприятных воспоминаний вызывает у меня этот домик, и мне совсем не хочется в него заходить.

Я балансирую на ступеньке, но Грачик так торопится со мной расстаться, что не замечает этих моральных и физических колебаний. Он уезжает, пообещав приехать после обеда.

А сейчас даже завтракать рано, с сожалением отмечаю я. В этот момент меня порадовало бы даже общество игривых тугоухих старцев, оттачивающих на мне свои тупые старорежимные шутки.

Длинный шорох в цветочной клумбе заставляет меня подпрыгнуть на месте, но испуг мгновенно сменяется радостью при виде источника шума: это Белка!

Собака крутится у моих ног, частыми ударами хвоста выбивая пыль из пледа, заменяющего мне плащ. Судя по живости, моя четвероногая подружка чувствует себя неплохо, и мне тоже ее присутствие добавляет бодрости.

Вместе нам не страшно. Вдвоем мы входим в домик, где Белка коротко, но с чувством облаивает бумажный ком на полу, после чего нахально залезает в кресло.

Я читаю записку, которая лежит на журнальном столике, придавленная хрустальной пепельницей.

«Максим, любовь моя! Прости меня, дуру грешную. Если мы будем вместе, я сломаю тебе жизнь. Без меня тебе будет лучше. Будь счастлив, мой самый родной человек. Ты замечательный муж. Целую тебя, твоя Маша».

И что? Кто-нибудь поверит, что это написала я?

Да, конечно, рука моя, это любой почерковед подтвердит, но стиль, слог, само настроение, в конце концов, разве они мои?! Да уже куча народу знает, что я не-на-вижу Макса!

«Две старушки-соседки, участковый и Лариска – это, по-твоему, «куча народу» и заслуживающие доверия свидетели? – возражает мне внутренний голос. – Да они все с тобой знакомы без году неделю! Ну, сказали бы они, что ты ссорилась с Максом, и что? Всем известно: милые бранятся – только тешатся!»