Джип из тыквы

Рискну отпраздновать победу, символически пригублю шампанское, запью его водкой и не остановлюсь, пока не превращусь в бессмысленную тварь, бьющуюся в корчах на полу в собственной рвоте, ненавистную и ненавидящую, гнусную, подлую, жалкую…

Я не хочу, чтобы это снова случилось, но я знаю, что будет именно так.

Остановить эту карусель я не могу.

Но я верю, что сумею с нее спрыгнуть.

В капельнице размеренно тикает лекарство, я перевожу взгляд на потолок и лежу тихо-тихо, как будто неживая.

– О чем ты думаешь, детка? – спрашивает мама, осторожно гладя мою руку ниже того места, куда входит игла.

– О будущем, – честно отвечаю я. – На этот раз оно будет прекрасным, обещаю.

– Конечно, – соглашается мама.

Она не верит, что я говорю правду, но никогда не оставит меня без помощи.

Зря.

Зря.

Зря.

Ей следовало убить меня в зародыше.

Но мама добрая, и она меня все еще любит…

Поэтому я убью себя сама.

Белка горячим языком лижет мою мокрую соленую щеку. Я понимаю, что мне привиделся дурной сон, но никак не могу успокоиться – всхлипываю, шмыгаю носом и даже икаю.

Мне отчаянно жаль себя, сына, маму…

Какую маму?! Это же был сон, только сон!

– Лежать, Белка, – велю я собаке, надеясь, что теплое тело рядом заменит мне спасательный круг, держась за который я не утону в пучине скорби…

Фу! Какой дурной пафос!

– Это я не тебе сказала «Фу!», вернись, пожалуйста! – спохватываясь, объясняю я Белке, но она уже вернулась в кресло, оставив меня в кровати одну.

Я боюсь засыпать, но ничего не могу поделать – отключаюсь.

И снова тону в той же самой пучине.

– Ты уходишь? – спрашивает мама, нервно тиская передник.

Она оглядывает меня, пытаясь понять, куда это я собралась, и при виде моего непритязательного наряда немного успокаивается.

На мне старенькие джинсовые шорты с бахромистым краем, простая бельевая майка и шлепки-вьетнамки. На голове парик, но его я ношу даже дома, потому что мои собственные волосы – жалкое зрелище, а я самолюбива.

– За сигаретами сбегаю, – вру я, разжимая кулак и показывая мятую сторублевку.

Сумки у меня нет, так что непохоже, что я собралась в дальний путь.

Вообще-то в последний.

– Не задерживайся, – просит мама и торопливо добавляет, чтобы я не подумала, что она желает меня контролировать:

– А то пюре остынет и будет невкусным.

– Твое пюре не бывает невкусным, – возражаю я. – Ты лучшая в мире…

Я хочу сказать «мама», но это прозвучит слишком пафосно, а я не хочу, чтобы задним числом она заподозрила, что я сказала ей «прости-прощай». Поэтому говорю:

– Ты лучшая в мире повариха, – и тороплюсь выйти за дверь.

Саньки нет дома, и это хорошо. Я бы не выдержала, полезла бы к нему обниматься и сказала бы какую-нибудь глупость вроде: «Не забывай меня, сынок».

Это не значит, что я хочу, чтобы сын меня забыл. Не хочу. Но понимаю, что вспоминать он будет не лучшие наши годы, а это именно то, от чего я хочу его избавить.

– Ты скоро вернешься?! – мама высунулась с балкона и кричит мне вслед, как в детстве.

– Скоро, – обещаю я и отворачиваюсь, чтобы она не прочла правдивый ответ на моем лице.

Я никогда не вернусь.

Ну разве что стану их добрым духом? Ангелом с белыми крыльями?

На это, право, не стоит рассчитывать.

Я знаю, что заслужила ад. Я – само зло.

«Ты должна научиться делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать», – шепчет голос у меня в голове.

Это цитата из Уоррена и одновременно эпиграф к роману маминых любимых Стругацких.

Интересная мысль. В ней что-то есть.

И я попробую.

Из дальней дали доносится чей-то пронзительный тонкий крик. Я просыпаюсь в ужасе и не сразу понимаю, что это верещит мой новый старый телефон – подарок Клары Карловны. Пока ищу его и достаю из сумки, валяющейся под стулом, успеваю окончательно проснуться, поэтому мое «Алло?» не слишком вибрирует, однако Саныч все же спрашивает:

– Ты в порядке?

– Что есть порядок? – философски вопрошаю я, не решаясь ответить положительно.

– В широком смысле слова – гармоничное, предсказуемое, ожидаемое состояние или расположение чего-либо, – без задержки сообщает Саныч.

На столь развернутый ответ я не рассчитывала и позорно завершаю едва начавшийся умный разговор растерянным всхрюкиванием.

Саныч смеется:

– Есть еще вопросы?

– Есть, – с вызовом говорю я. – Ты сам-то как?

– В порядке!

Я тоже улыбаюсь:

– Ты шутишь – значит, будешь жить! А навестить тебя можно?

– С одной стороны – да, а с другой – пока лучше не надо, – теперь уже Саныч философствует. – Свидание в больничной палате – это как-то не романтично, то ли дело – в осеннем парке, у пруда с уточками…

– Утки и в больнице есть, – фыркаю я.

– О том и речь! Давай чуть позже увидимся, когда я буду меньше похож на растение.

– И больше на животное?

Это звучит почти игриво. Мой внутренний цензор напоминает, что не время кокетничать, и я неловко меняю тему. Спрашиваю первое, что приходит на ум:

– Саныч, а откуда у тебя этот телефонный номер? Он у меня всего-то пару дней, и я никому его не давала.

– Мне участковый сказал.

Ага! Я вспоминаю о своих подозрениях:

– Так это ты его обо мне расспрашивал? «Спецслу-у-у-ужба!»