Джокер, или заглавие в конце

Угасало окно, другое, кому-то завтра надо было в раннюю смену… а вот эти четыре, с розовыми шторами, я уже знал, будут светиться всю ночь, до утра. Подпольный бордель, однажды его даже показывали по телевизору. Назвали адрес, Наташа, ахнув, подозвала смотреть: это же в том доме, напротив. вон там. Полуголые, в эфемерном бельишке, девчонки прикрывались, скорчась, отворачивались от камеры, одна смотрела в нее вызывающе: ну вот я, пяльтесь, если хотите. Милиционеры заполняли, разложив на столе, бумаги, бандерша что-то отвечала невозмутимо. Бумаги — это для камеры, в уме пишем свое. С милицией у них есть чем расплачиваться, вот, переждали, вернулись.

Зажигались, гасли, плыли в ночи вознесенные над землей разномастные окна, растворялись в ней стены. При свете ли розовых ламп, при сдержанных ли ночниках, в темноте ли за ними совершалось одновременно обыденное, привычное, неизбежное, навязанное природой, желанное, по-разному приятное, сладостное, для кого-то докучное, безразличное, как у всех, для кого-то подневольное, омерзительное, как исполнение долга, для кого-то единственное, невыразимое, непередаваемое, другим недоступное, такого ни у кого просто не может быть, впервые, всегда впервые — непостижимое, космическое священнодействие. Клетушки жилья парили в ночи, свободные от принадлежности к домам, как были свободны от времени и пространства видения начинавшейся полудремы. Лег ли я уже спать, не осознав перехода, снилось ли мне, что я продолжаю стоять у окна, вижу, как худощавый, в одних трусах, мужчина укачивает на руках ребенка, мерит шагами комнату?.. Приоткрывшаяся дверь впустила в нее полоску света, заглянула жена. Я на миг остановился, тронул губами лоб. да, горячая, и девочка опять проснулась, я возобновил шаги. Врач сказал, что у нее не простуда, не грипп, жар бывает и не от этого. Она могла увидеть что-то страшное. Может, мультфильм? Ну да, попробовал вспомнить я, как раз недавно был такой, там бедного зверька пропускали через мясорубку. Неосторожно было малышке- такое показывать, согласился врач, на некоторых действует. Так она привыкает к жизни, пройдет. У всех проходит. Почему я сразу не вспомнил про смерть мамы? Вот что действительно подействовало на девочку. не хотелось, не позволял себе чего-то вспомнить.

На грани яви и полудремы, одновременно в обоих. Знакомые застекленные полки, ламповый старый приемник, открытый платяной шкаф. Мама, ссутуленная, маленькая, седая, извлекала из него костюмы, пиджаки, брюки, рубашки, передавала мне, я их выкладывал стопками, грудой на стулья, на обеденный стол. Оба не могли решить, что с ними делать, я узнал о благотворительной акции. Родное, усталое, возникшее из небытия лицо, добрые мягкие морщины, полинялый халат разорван под мышкой. Жизнь после похорон. Не стало того, кто носил эти вещи, мне они были малы, даже дотрагиваться невыносимо. (На шелковой серой подкладке ладонь ощутила прохладу неживого остывшего пота.) И вдруг этот непонятный, пугающий взгляд. Вы хотите унести эти вещи? Это для моего сына. Для какого сына? Вот же я, мама. Ты что, перестала меня узнавать?.. Случилось тогда в первый раз, ненадолго, она почти сразу опомнилась, потерла пальцами лоб, сама сумела обернуть недоразумение в шутку, не стоило на нем задерживаться. Но стало повторяться, все тягостней, все болезненней. Смотрела со мной альбом семейных фотографий, вдруг перестала узнавать. Кто это? Папа был совсем не такой, повторяла с нарастающим раздражением. Найди, где папа, мне надо его увидеть. Как будто переставала понимать, что его уже нет, фотографиями я не просто его подменял, они мешали вернуться тому, кого она помнила, не черно — белому, уменьшенному, застывшему. А время спустя соседи увидели дым из маминого окна, вызвали пожарных. Она жгла фотографии в эмалированном тазу, вытаскивала их из альбома, ложкой перемешивала пепел. Переселяться к нам отказывалась, гордо хотела до конца оставаться самостоятельной. Мы ночевали у нее попеременно с Наташей. Да и как было ее взять к себе, в две тесные комнаты, и Соня была еще маленькой? Врач предлагал больницу, но страшно было этих больниц, знали мы их, а мама рвалась вернуться к себе, в родную Улановку, приступы перемежались с просветлениями. Пока я однажды все-таки не уследил за ключами, отлучился совсем ненадолго, она сумела сама открыть дверь. Искать ее пришлось уже через «скорую помощь»… Не вспоминать бы эти странствия по психиатрической преисподней, эти чудовищные запахи, страдальческий голос! Не было… этого не было, не говори мне. Этого не могло быть. И лицо, ставшее неузнаваемым, глаза, ставшие неузнающими, уже насовсем. Я не могу этого помнить. Я не хочу…

22