Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12

— Благодарю вас, джентльмены, — сказал он любезным, слегка насмешливым тоном, словно уже встречал нас когда-то раньше. — Благодарю вас за то рвение, с каким вы исполнили свой долг. Увы, я не могу вознаградить вас за ваши услуги ничем иным, кроме привилегии посетить одну из наших тюрем, — там вы своими глазами увидите, что ожидает многих из тех, чьи дела вы только что разбирали, посвятив этому немало вашего драгоценного времени. А теперь, джентльмены, вы свободны.

Едва взглянув друг на друга и испытывая в душе страх, как бы нам не встретиться снова, мы поспешно распрощались и стали расходиться.

Таким образом, я освободился — освободился от всего, к чему обязывала меня эта бумажка, лежавшая в кармане. Но она все еще действовала на меня. И я не спешил покинуть суд и стоял, пораженный мыслью, что судьба каждого будущего заключенного была в моих руках. Но я подавил в себе эти мысли и вышел. Проходя по коридору, я увидел женщину, которая показалась мне знакомой. Она сидела, уронив руки на колени, глядя прямо перед собой, бледная, довольно миловидная, с припухлыми губами и носом, — та самая женщина, иск которой мы сегодня отвергли. Зачем она тут сидит? Разве она не понимает, что ее дело проиграно, или же эта женщина, подобно мне, не может уйти из суда просто потому, что ее тянет под сень Закона? Поддавшись какому-то безотчетному порыву, я сказал ей: «Ваш иск отклонен, так, кажется?» Она тупо посмотрела на меня, и слеза, по-видимому, давно уже накипевшая, покатилась по ее щеке. «А я не знаю. Я хотела обождать, чем кончится, — сказала она своим низким голосом. — Тут ведь ошибка!» Мое лицо, несомненно, выдало те чувства, которые волновали меня после разбора ее дела, так как крупные слезы одна за другой покатились по ее пухлым щекам, а долго сдерживаемая горечь прорвалась в целом потоке торопливых слов:

— Я все время работала. Боже, как тяжко работала! А тут приходит этот противный челофек и обфоровывает меня. A они говорят: «Ах, да, да! Но ведь ты дурная женщина, мы тебе не верим — ты говоришь неправду». А я гофорю правду, я не дурная женщина — Я приехала из Гамбург».

— Да, да, — бормотал я, — да, да.

— Я мало знаю Англию, сэр. Я плохо гофорю по-английски. Может, они поэтому и не верят мне? — Она умолкла на минуту, жадно глядя мне в лицо, потом заговорила опять: — У меня такая тяшелая работа, а заработок всегда маленький: если меня будут грабить, я помру. Без мужчин разве мне прокормиться, я должна им верить, а они обфоровывают меня, как тот подлец. О, это так тяшело!

И крупные слезы все быстрее и быстрее катились из ее глаз, падая на руки, на черную юбку. Подняв на меня свой наивный взгляд, она, словно большой несчастный ребенок, спросила:

— Скашите, пошалуйста, сэр, почему они не притянули к ответу этого подлеца?

Я прекрасно знал, почему, но не мог сказать ей это.

— Беда в том, — ответил я, — что все обвинение основано лишь на ваших словах.

— О, нет! — возразила она с жаром. — Он ведь дал мне эту открытку разве я взяла бы эти пять фунтов, если бы не считала их настоящими? Это ведь ясней ясного. Ну, а пять фунтов — это не моя цена. И выходит, я долшна была обязательно сдать сдачу! Те дшентльмены, которые там сидели, это все деловые люди, они долшны знать, что пять фунтов не моя цена. Я хотела бы сказать об этом судье, — он, я думаю, тоже деловой человек и, конечно, сразу поймет, что это не моя цена. Я ведь не так молода. И я не так уж очень красива, как другие, — судья должен это понять, правда, сэр?

Я лихорадочно искал ответа на этот странный вопрос и в конце концов промямлил:

— Но, знаете ли, ваша профессия незаконна.

Тут ее лицо медленно покраснело от возмущения. Она опустила глаза, затем резко подняла грязную руку без перчатки и прижала ее к груди, словно давая клятву сказать истинную правду.