Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство

Да что говорить! А тот раз, когда Джек вернулся поздно ночью и ему сказали, что Крис побежал разыскивать его… И Джек в тревоге снова вышел из дому, среди пустынных полей зазвучал его призывный свист. Внезапно в темноте послышался шорох, и Крис с разбега подкатился ему под ноги, явившись невесть откуда, где ждал, притаившись, повторяя про себя: «Ни за что не вернусь, пока не придет он». Бранить его Джек не мог: было что-то очень трогательное в появлении этого стремительного, истосковавшегося черного комочка из глухой ночной тьмы. Вообще, если наступало время сна, а кого-то из его хозяев еще не было дома, он всегда выкидывал какую-нибудь штуку, например, перерывал в знак протеста, как одержимый, свою подстилку, пока она не превращалась бог знает во что. А все от того, что, несмотря на свою длинную серьезную морду и шелковистые уши, в нем было что-то от пещерного медведя – чуть рассердится, как начинает рыть ямы, в которые никогда ничего не прятал. Он не был «умной» собакой, не был повинен в различных проделках. И он никогда не «выставлялся». Ни Аде, ни Джеку и в голову не приходило подвергать его подобному испытанию. Разве Крис какой-то там клоун, игрушка, безделка, дань моде или перо на шляпе, чтоб его ежегодно таскали для всеобщего обозрения в душный зал и ранили подобным дурачеством его преданную душу? Он даже ни разу не слыхал от своих хозяев разговоров про свою родословную, никто не сетовал на длину его носа и не говорил, что у него «умный вид». Дать Крису почувствовать, что его хозяева считают его своей собственностью, которая может принести им богатство и славу, – об этом было стыдно даже помыслить. Хотелось, чтобы с ним была такая же близость, как между одной овчаркой и фермером, который на вопрос о возрасте его собаки отвечал: «Тереза, моя дочь, родилась в ноябре, а она – в августе». Овчарка эта уже прожила восемнадцать весен, когда настал роковой для нее день – душа, покинувшая тело, воспарила вверх, чтобы слиться с дымком, который окутывает почерневшие балки кухни, где она провела столько лет у ног своего хозяина. Да! Раз уж человек не способен с самого начала не думать о том, будет ли ему от собаки польза, и просто от души радоваться, что она всегда с ним рядом, он никогда не почувствует всей прелести товарищества, которое не зависит от особенностей собаки, а проистекает из какого-то странного, непостижимого родства молчаливых душ. Именно молчание собаки делает ее для человека бесконечно дорогой, с ней чувствуешь себя спокойно: от нее никогда не услышишь горьких, обидных слов. Когда она просто сидит рядом, полная любви к тебе, и знает, что и ее любят, когда взор ее выражает искреннее обожание и она чувствует, что и ты думаешь о ней, такие минуты очень ей, по-видимому, дороги. А когда ты занят другим, она проявляет трогательное, поистине стоическое терпение. Крис всегда знал, когда Джек был слишком занят и не мог быть к нему так близок, как ему бы хотелось; и никогда он в такие часы даже не пытался как-то привлечь к себе внимание. Конечно, это омрачало его настроение, и тогда краснота под глазами и складки обвислых щек – вероятное свидетельство того, что среди его далеких предков были ищейки, – делались глубже и заметнее. Если б он мог заговорить, он бы сказал в такую минуту: «Я давно уже томлюсь в одиночестве, и не могу же я спать целый день, но тебе виднее, и я не смею роптать».

Он ничего не имел против, если Джек бывал занят с гостями. Казалось, голоса, раздававшиеся со всех сторон, были ему даже приятны, и он различал в разговоре искренние интонации. Так, например, он не выносил, когда актеры начинали читать вслух роли: он сразу постигал, что слова их не выражали подлинных чувств и мыслей; и тут, чтобы показать свое неодобрение, он принимался бродить по комнате, потом подходил к двери и упорно смотрел на нее, пока кто-нибудь не выпускал его. Правда, раз или два, когда кто-то из актеров громко декламировал весьма драматический кусок, он до того растрогался, что подошел к чтецу и, задрав морду, жарко задышал ему в лицо. Музыка тоже волновала его, он принимался вздыхать и вопросительно заглядывать в глаза. Иногда, заслышав первые аккорды, он подходил к окну и долго стоял там, высматривая Аду. А то просто ложился на правую педаль, и его хозяевам оставалось только гадать – то ли это от избытка чувств, то ли ему казалось, что так музыка будет менее слышна. А слушая один из ноктюрнов Шопена, он всегда всхлипывал. Да, темперамент у него был поистине польский – веселился он безудержно, в другое же время бывал мрачен и задумчив.

Вообще-то для собаки, совершившей на своем веку не одну дальнюю поездку, жизнь его была на редкость бедна приключениями, хотя происшествия все же случались: так, однажды он выпрыгнул из окна кареты в Кенсингтоне, а в другой раз сел на змею. По счастью, приключилось это в воскресный полдень, и змея, как и все вокруг, дремала, так что ничего не произошло и шедший позади пса приятель Джека Форд Мэдокс Хьюффер сбросил его со змеи своим здоровенным башмаком.