Джон Кеннеди

Ли Харви Освальд был жителем этой «сумасшедшей страны». Ему было 24 года, и он временно работал на техасском складе школьной литературы в Далласе; никудышная жизнь и недостатки характера затягивали его все глубже и глубже в фантазии мании величия, когда Кеннеди приехал в Даллас и проезжал прямо перед окнами склада. Состояние его рассудка прекрасно описал Джеральд Познер: «Отказавшись от попыток найти счастье в России или США, отвергнутый кубинцами, плохо приспособленный к жизни в Америке, разочарованный своим браком и преследуемый, как он считал, ФБР, он отчаялся вырваться из этого замкнутого круга. Он достаточно долго выносил унижение от своих друзей-моряков, русских и кубинских бюрократов, работодателей, что возбуждало в нем гнев… как и отказ В. Т. Ли и других коммунистических лидеров признать его усилия и его имя. Ли Освальд всегда считал себя умнее и лучше других людей, и его сердило, если остальные не желали признавать тот статус, которого, как он считал, заслуживал. Теперь у него появился шанс, который, он знал, бывает только раз в жизни»[342]. Суть этого отчета стала очевидна с момента ареста Освальда, час спустя после смерти Кеннеди, но, как и сама смерть, объяснение было неприемлемо из-за своей простоты для американского народа.

Первая попытка заполнить пустоту или примирить людей с действительностью была предпринята с помощью ритуала. Линдон Джонсон принял присягу президента на аэродроме военно-воздушных сил в Далласе, рядом с ним находилась и Жаклин Кеннеди; фотографии, на которых запечатлены суровая торжественность Джонсона, страдание и ошеломленность миссис Кеннеди, кровь на крае ее платья, быстро облетели весь мир, как знак непрерывности и единства в трагедии. Гроб с телом президента был со всеми почестями доставлен в Вашингтон; сначала его установили в Восточной комнате Белого дома и затем — под огромным куполом Капитолия; сотни тысяч людей, скорбя, шли один за другим, чтобы попрощаться с ним. На следующий день в соборе Святого Матвея прошла заупокойная месса, после чего процессия направилась на Арлингтонское кладбище. Английский поэт хорошо передал настроение, которое царило тогда:

При ярком свете посеревшего солнца

Пышно, с почестями и в горести

Коронуют мертвую голову.

Дрогнуло сердце даже у твердых духом,

Но твое сердце, Америка,

Уже не бьется спокойно, уверенно и сильно,

Пораженное в машине триумфа.

Печальные почести на проводах Цезаря

Отдает военная музыка и строгий ритуал:

Он был храбрым и в день своей смерти!

Гремит ружейный салют.

Эхо разносится далеко

Над арлингтонским надгробием.

(Дж.

С. Фрейзер)

С точки зрения психологии пышное благородство похорон было существенно; оно не могло до конца выразить горе страны, хоть и могло помочь народу восстановить душевное равновесие, но некоторые вопросы, на которые не были получены ответы, тем не менее оставались. Как с горечью сказал Кеннет О’Доннелл вечером 22 ноября: «Почему это случилось? Какую пользу это принесло? Всю свою жизнь я верил, что все, что происходит, — к лучшему, как бы ужасно оно ни было. Но что хорошее может произойти из этого?»[343]. В тот день была поколеблена не только его вера.

Теодор Рузвельт, Вудро Вильсон, Франклин Рузвельт помогали утверждать прочную традицию президентского руководства XX века, которой следовали их преемники. Сам Кеннеди нашел, использовал и насладился президентством именно по этой причине: он искал самоосуществления для себя и для американского народа с помощью смелого руководства. Линдон Джонсон тоже был наследником этой традиции и хотел стать президентом по той же причине; теперь в качестве президента у него появился шанс показать, что он может сделать, но он понимал также, что сейчас более всего необходимо обретение уверенности и спокойствия, чего он намеревался достичь, полностью воплотив программу Кеннеди как можно быстрее.