Джон Кеннеди

Он не был утопистом. Когда во время берлинского кризиса стало необходимо расширить законопроект и продлить срочную службу, кто-то сказал Кеннеди, что это несправедливо. «Жизнь несправедлива» — ответил он, подчеркнув ту истину, которой его научили успехи и неудачи. По этой причине он не был напуган тем, что он знал о темных глубинах, которое взрастили его убийцу. Он придерживался своей религии, но не настолько, чтобы отрицать первородный грех. Америка и американские институты никогда не будут совершенны, но могут быть улучшены, и лучше всего это можно сделать посредством демократической политики. Кеннеди, казалось, находился под большим впечатлением от президентства и изобретательности человеческого ума и получал удовольствие от обоих. Несомненно, он наслаждался своим политическим успехом, благодаря нормальным чувствам амбиции, гордости и тщеславия; было бы удивительно, если бы было наоборот, и его открытая радость из-за обладания властью гораздо предпочтительнее, чем мучения Иисуса в президенте Эйзенхауэре, который никогда бы не позволил этому честолюбию довести его до Белого дома, или отчаянные колебания президента Джонсона между гротескным самовозвеличиванием и столь же гротескным самоуничижением. Но, хотя он восхищался психологией, какое это имело отношение к тому, что президент делает с собой и своей властью, будучи на этом посту? Он может, если хочет, потратить время на сон, как президент Кулидж, который является более подходящим примером для подражания, чем президент Рейган.

Для своей роли Кеннеди выбрал пример обоих Рузвельтов. Их делом было вдохновить людей, и, как сказал Теодор Рузвельт, Белый дом был для этого прекрасной трибуной. Время Кеннеди было недолгим, поэтому он имел мало завершенных дел, но его слова были сильны, и пули Освальда доказали, что его президентство запомнится прежде всего его красноречием и воздействием этого красноречия.

Над ним всегда подтрунивали, называя его человеком слов, человеком, чьи прекрасные речи ни к чему не вели и кто, как бы то ни было, не писал их. Правота или неправота этих наблюдений не нуждается в обсуждении, в равной мере и то и другое близко к правде. Действительно, Кеннеди, возможно, не мог сам составить все речи и обращения: он был очень занят, как и все современные президенты. Но он активно участвовал в создании важнейших из них, и тем активнее, чем скорее росли его опыт и уверенность в себе. И написание речей — не самая важная роль президента. Ораторское искусство состоит в том, чтобы написать или сымпровизировать сценарий и использовать его, чтобы донести свои чувства и свое видение до аудитории. Мартин Лютер Кинг был превосходным образцом этого искусства в 60-е годы, но Кеннеди нельзя поставить ниже его (он ценил его и уважал как своего наставника). Он медленно рос как публичный оратор, но его речь в Берлине показывает, что к лету 1963 года у него оставалось мало белых пятен: «Многие люди в мире не понимают или говорят, что не понимают, каков предмет большого спора между свободным миром и коммунистическим. Пусть они приезжают в Берлин! Там есть несколько людей, которые скажут, что коммунизм — это веяние будущего. Пусть они приезжают в Берлин! Есть в Европе и других местах также те, кто говорит, что они будут сотрудничать с коммунистами. Пусть они приезжают в Берлин! Есть и те немногие, которые скажут, что коммунизм — это система зла, но она позволяет нам двигаться по пути экономического прогресса. Пусть они приезжают в Берлин!»[352]. В этом есть свой парадокс: этот по сути своей невозмутимый человек не доверял возбужденным эмоциям и почти боялся бурного восхищения толпы: ему не нравилось, когда ему говорили, что со времен Гитлера еще никто не имел такого успеха, как он. Эта и другие речи в тот роковой год принесли ему признание самого блестящего оратора со времен президентства Франклина Рузвельта. Это было силой, которую он вкладывал в свои речи, и которые были больше, чем просто словами, которые завоевали для него постоянное место в истории и, возможно, в литературе.