Джони, о-е! Или назад в СССР-4!

— Вы до какого отдыхаете? — спросил я Говорухина и тут вспомнил, что предлагал Высоцкому приехать сегодня в Театр.

— До старого нового года я распустил всех, кроме монтажёров. Те продолжат работу завтра.

— А я обещал Высоцкому сегодня показать студию.

— Ха! Так, сейчас похмелимся и поедем. Мы Марину встретили в дворе. Только ты много не пей. Тебя-то вряд ли остановят. А если остановят, отмажем, не боись. У меня милицейский «вездеход».

— У меня тоже, — подумал я. — Но пить я больше не буду.

Однако под пельмешки с капусточкой, пару рюмок французского коньяка я всё-таки «пропустил».

— Наш парень! — снова, как и вчера, одобрил Михалков и хитро улыбнулся, шевельнув усами. — Тебя где пить учили? Не в конторе глубокого бурения?

— А что это? — наивно спросил я.

— Ха! Молодец! Вот кого тебе снимать надо, Слава. Хороший типаж. Получше твоего Конкина будет.

— Не-е-е. У Пьера на лице выбито вот такими буквами «КАПИТАЛИСТ». Не наше у него лицо. Не советское. Вот соберусь когда-нибудь снять что-нибудь иностранное. Тогда, добро пожаловать.

— Ага. Разрешат тебе!

— Почему нет⁈ — удивился Говорухин. — Лица у наших артистов не те… Наряжай, не наряжай их, а!

Говорухин махнул рукой. Даже прибалты… Пойдёте ко мне сниматься, Пьер?

— Однозначно нет, Станислав, — покрутил головой я. — Это не моё призвание.

— А какое ваше?

— Я художник и музыкант.

— И поэт?

— Ну-у-у… И, немного, поэт, — усмехнулся я.

— И радиотехник? — улыбнулся Станислав Говорухин.

— Немного.

— Ага. И геолог? — усмехнулся Михалков.

— В смысле? — спросил я. — Почему — геолог?

— Ну, как говорят, «расходимся по одному, если что, мы — геологи…»

— А-а-а… Нет, не геолог — это точно. Хотя бардовские песни люблю. Одну мы даже исполнили позавчера. Александра Городницкого вашего… Э-э-э… «Тихо по веткам шуршит снегопад».

Мы ехали на моём мерседесе по заснеженной Москве. Ночью обильно выпал снег и на улицах, то тут, то там на обочинах стояли снегоуборочные машины с медленно двигавшимися за ними самосвалами, наполняющимися снегом.

— Так и эта песня у тебя такая же? — спросил Михалков.

— Какая? — спросил я.

— Ну… Хиповая?

— Фиг знает, что ты под этим словом понимаешь! Нормально так получилась.

— Не скромен, не скромен, — хохотнул Михалков.

— А кому нужна моя скромность? — спросил я, пожав плечами. — Кокетничать я не привык. Называю вещи своими именами. И, опять же, это моё субъективное мнение. У других может быть иное. Мне нравится то, что я делаю. Если я это показываю людям, значит уверен в качестве. У вас не так?

— Уе-е-е-е-л… Уел, он тебя, — рассмеялся Говорухиин. — Наш человек. Хе-хе!

— Да-а-а, уж, хе-хе! — согласился Михалков.

* * *

— Обалдеть! — воскликнул Михалков, войдя в студию. — Так тут настоящая студия звукозаписи, Слава! И инструменты, и пульт, и звукопоглощающие экраны. Тут окно было когда-то. Замуровал?

— Щитами закрыли, пеной, — успокоил я. — Хотя, хотел… Резонировало, пока не укрепил.

— Да-а-а… Хорошая студия, — пророкотал Высоцкий. — А ну, давай прямо сейчас. Получится?

— Всё настроено.

— Даже настроено? — удивился Высоцкий

Он спустился в зал и расчехлил гитару, которую оставил там, видимо ехал с прямым умыслом.

— А ну, вот эту давай. Её ещё не писали. Включено? — спросил он в микрофон.

Я, показал пальцами букву «о».

— А нам куда? — спросил удивлённо Михалков.

Я закрыл дверь аппаратной в которую уже превратил бывшую сцену, показал на кресла, включил запись и сказал в микрофон: «Начали!».

— Шёл я, брёл я[1], наступал то с пятки, то с носка. Чувствую — дышу и хорошею… Вдруг тоска змеиная, зелёная тоска, изловчась, мне прыгнула на шею. Я её и знать не знал, меняя города, —

А она мне шепчет: «Так ждала я!..» Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда? Сам связался с нею, не желая.

Одному идти — куда ни шло, ещё могу, сам себе судья, хозяин-барин. Впрягся сам я вместо коренного под дугу, с виду прост, а изнутри — коварен.

Я не клевещу, подобно вредному клещу, впился сам в себя, трясу за плечи. Сам себя бичую я и сам себя хлещу, так что — никаких противоречий.

Одари, судьба, или за деньги отоварь! Буду дань платить тебе до гроба. Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь! До чего ж живучая хвороба!

Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй. Ночью — бац! — со мной на боковую. С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй! Гадом буду, я не приревную!

Высоцкий зажал гитарные струны.

— Записал?

Я кивнул.

— Включи пожалуйста. Давай послушаем.

Отмотал на начало, включил, послушали от начала до конца. Владимир внимательно вслушивался в свой голос.

— Хороший звук, — одобрил Говорухин. — Очень плотный и объёмный.

— Там ещё четыре микрофона включены, — я показал пальцем, а потом включил микрофон и сказал:

— Могу включить ударную установку. Есть желание послушать, как с ней звучать будет?

— Э-э-э… Давай ещё одну и потом послушаем с ударными?

— Давай. Готов?

— Готов.

Я включил запись и сказал:

— Начали!

— Ах, время — как махорочка: всё тянешь, тянешь, Жорочка![2] А помнишь — кепка, чёлочка, да кабаки до трёх?.. А чёренькая Норочка с подъезда пять — айсорочка, глядишь — всего пятёрочка, а — вдоль и поперёк…