Джордано Бруно и герметическая традиция

Евреи – продолжает Бруно, описав кабалистическую систему, – заимствовали мудрость у египтян. Чтобы изобразить искажения, которые египетская мудрость претерпела в руках евреев, он приводит сюжет из "Об Изиде и Озирисе" Плутарха – египтянам пришлось превратить "их быка Описа или Аписа" в осла, который затем стал для них символом мудрости[10]. Короче говоря, Осел – символ всей негативной теологии, как кабалистической, так и христианской (то есть в учении Псевдо-Дионисия)[11]. Но у Бруно есть новая – точнее говоря, древняя – египетская кабала, которая и есть его религия и которую он излагает в "Килленском осле Ноланца" – идущем за первой частью книги диалоге.

Один из его участников – говорящий Осел, называющий себя "самым натуральным ослом"[12]. Он созерцает "творения космоса и принципы природы", и его природа – "физическая"[13]. Он становится членом пифагорейской академии, занятой "физическими" вещами, поскольку

невозможно иметь понятие о вещах сверхъестественных, за исключением из отблеска в вещах естественных. Ибо лишь некоторым, очищенным и высшим, умам удается рассматривать их как таковые[14].

В этой академии нет метафизики, поскольку "то, что у других напыщенно называется метафизикой, есть только часть логики"[15].

Бруно отбросил как "метафизику" и кабалистическую систему сефирот, и иерархии Псевдо-Дионисия – всю ту надстройку, которую христианский маг воздвиг над своей естественной магией, чтобы застраховать ее от демонских влияний. Он вернулся к "естественной религии" египтян и к естественной философии, или естественной религии, космоса, которую он извлек из герметических доктрин. Он прямо говорит, что этот "природный Осел" – то же самое, что и торжествующий зверь из "Изгнания…"[16].

Совершенно ясно происхождение этого египетского осла у Бруно. Нужно только вспомнить "Золотого осла" – роман Апулея из Мадавры о превратившемся в осла человеке, которому на пустынном морском берегу явилась Изида, после чего он стал жрецом египетских мистерий. А Апулей, не забудем, считался переводчиком "Асклепия" на латынь, и именно его обвиняли христианские герметики в том, что он злокозненно вставил туда пассаж о дурной магии[17]. Джордано Бруно – герметик нехристианский, вольный маг, – делая апулеевского Осла своим героем, открыто признается в том, что восхищается и Апулеем, и всей магией "Асклепия" без исключений.

Более того, апулеевского Осла в роли естественного философа почти наверное подсказал Бруно его кумир Корнелий Агриппа Неттесгеймский, маг. Как указал Ф.Токко, некоторые из пассажей Бруно об осле взяты из "Тщеты наук" Агриппы – книги, в которой он сначала излагает оккультные науки, а в конце объявляет их тщетными, используя осла как символ невежества[18]. В посвящении к этой книге Агриппа говорит, что сам превратился в "философского осла", подобно описанным у Лукиана и Апулея.

Чтобы понять всю нетипичность позиции Бруно для традиции ренессансных магов, нужно внимательно прочесть "Кабалу пегасского коня" и ее продолжение. Бруно сперва излагает систему сефирот и соответствующую ей христианскую систему иерархий, то есть стандартную систему ренесссансного христианского мага, и потом сознательно от нее отходит. Магия Бруно лишена не только всех тех страховок, которыми нерешительный Фичино окружил естественную магию, но и всех тех ангелических надстроек, которые (предполагалось) будут нейтрализовывать демонов.

Но сказать, что Бруно полностью порвал с традицией ренессансного мага, значило бы исказить картину, поскольку ренессансная переоценка магии оказала на Бруно принципиальное воздействие. С одной стороны, магия стала спутницей важных философских систем – традиция, очевиднейшим образом продолженная Бруно. А с другой стороны, у Бруно во всей силе сохраняется и та религиозная настроенность, которая побудила Пико взять магию и кабалу в подспорье религиозным умозрениям. Бруно исповедует свою философскую религию, или религиозную философию, или религиозно-философскую магию, со всей серьезностью и верит, что она может стать орудием всеобщей религиозной реформы. Бруно сам определяет свою новую "кабалу" как "кабалу богословской философии, философию кабалистического богословия, богословие философской кабалы"[19].

То есть он сохраняет слово "кабала" в качестве обозначения своей позиции, и действительно, как мы вскоре увидим, его отношение и к кабалистическому, и к дионисианскому мистицизму на практике не так бесповоротно отрицательно, как можно было бы подумать на основе "Кабалы пегасского коня". Элементы обеих систем он использует в других работах, и поэтому в конечном счете заслуживает звания ренессансного мага, хотя и весьма экстравагантного.