Джозеф Антон

И приятно спустя дюжину лет иметь возможность сказать: Зафар доказал, что правильно выбрал путь, он поразительно упорным трудом пробил себе дорогу, с успехом сделал карьеру в мире развлечений, паблик рилейшнз и организации публичных мероприятий, его повсюду любят и уважают, и пришло время, когда уже не ему говорят: «О, вы сын Салмана», а говорят его отцу: «О, вы папа Зафара».

Дорогой я в 52 года!

Это что такое? Твой старший сын лежит на полу, сам не свой от горя из-за смерти матери и из-за экзистенциального страха перед будущим, твоему младшему всего два года, а ты присматриваешь себе квартиру в Нью-Йорке, то гоняешься в Лос-Анджелесе за своей опиумной грезой, которая в Хэллоуин всегда наряжается в костюм Покахонтас и которая сулит тебе крах? Вот, значит, ты каков? Ну и рад же я, что ты повзрослел и стал мной!

Искренне твой

я в 65 лет.

Дорогой 65!

Повзрослел? Ты уверен?

Искренне твой

52.

«Мы с тобой один человек, — сказала она ему, — мы хотим одного и того же». Он начал знакомить ее со своими нью-йоркскими друзьями, начал знакомиться с ее друзьями, и, когда он был с ней в Нью-Йорке, он знал, чего хочет: новой жизни в Новом Свете, жизни с ней. Но был вопрос, который возник и не уходил: насколько жестоким он готов быть в этом стремлении к счастью для себя?

Был и другой вопрос. Те, у кого он мог бы купить жилье, — не испугаются ли они попросту, черт бы их драл, висящей у него над головой тучи? Он-то считал, что туча рассеивается, но другие могли думать иначе. Были квартиры, которые ему понравились — в Трайбеке, в Челси[270], — но с ними ничего не вышло, потому что запаниковали застройщики: никто, сказали они, не захочет жить с ним в одном доме. Риэлторы говорили, что понимают застройщиков. Но он твердо решил добиться своего вопреки их нежеланию.

Он полетел в Лос-Анджелес к Падме, и в первый же вечер она спровоцировала дикую ссору. Мир яснее ясного давал ему понять, что он находится не в том месте, не с той женщиной, не в том городе, не на том континенте и не в то время. Он переехал из ее квартиры в отель «Бель-Эйр», забронировал более ранний рейс в Лондон и позвонил Падме: сказал, что чары рассеялись, он пришел в чувство и возвращается к жене. Потом сказал по телефону Элизабет, что его планы изменились, но спустя считаные часы Падма стучала в дверь его номера и умоляла простить ее. К концу недели она вернула его себе.

Эти месяцы нерешительности причинили Элизабет более тяжкие страдания, чем что бы то ни было, — он отчетливо видел это и тогда и позже. Он пытался попрощаться — и осекался. Он пытался уйти — и спотыкался. Эти его метания взад-вперед ранили ее все больнее. Он возвращался в Лондон, и Падма слала ему электронные письма, полные обжигающей страсти. Погоди же у меня. Я одного хочу — твоего блаженства. Жду не дождусь, чтобы я смогла уморить тебя счастьем.

А тем временем за несколько дней до Рождества дом на Бишопс-авеню был ограблен.