Джуд незаметный

— Видишь ли, — ответила она, подумав, — это вышло случайно. Моя жизнь складывалась всецело под влиянием, что называется, странности моего характера. Я не боюсь ни мужчин как таковых, ни их книг. Я общаюсь с ними — в особенности общалась с одним, нет, с двумя — почти как мужчина с мужчиной. Я хочу сказать, что не уподобляюсь большинству женщин, которым вечно внушают стоять на страже своей добродетели. Ведь ни один нормальный мужчина, если только он не сексуальный маньяк, не станет осаждать женщину ни днем, ни ночью, ни дома, ни на улице, если она сама не вызовет его на это. Пока она взглядом не скажет: «Иди ко мне», — он не посмеет к ней приблизиться, и шагу не сделает, если она не подаст ему знака словом или взглядом. Но я хотела сказать о другом: когда мне было восемнадцать, я подружилась в Кристминстере с одним студентом, и он многому научил меня, давал читать книги, которые без него никогда бы не попали мне в руки.

— Ваша дружба оборвалась?

— Да. Он умер, бедняга, года через три после того, как получил диплом и уехал из Кристминстера.

— Ты, наверное, часто видалась с ним?

— Да, мы много бывали вместе — гуляли, читали и все такое — совсем как друзья-мужчины. Он предложил мне переселиться к нему, и я ответила письмом, что согласна. Но когда я приехала к нему в Лондон, я поняла, что он имел в виду нечто совсем другое. Он хотел, чтобы я стала его возлюбленной, но я не была в него влюблена. Я заявила, что уеду, если он не согласится на мои условия, и он согласился. На протяжении пятнадцати месяцев мы жили в одном доме с общей гостиной; он стал сотрудничать в одной из крупных лондонских газет, писать передовые статьи, но потом заболел и был вынужден уехать за границу. Он сказал, что я разбила ему сердце, живя с ним под одной крышей и не допуская его до себя; он никак не мог поверить, что женщина способна на это, и сказал, что я могу плохо кончить, если буду слишком часто злоупотреблять этой игрой. Домой он вернулся только для того, чтобы умереть. После его смерти я горько раскаивалась в своей жестокости, хотя, думаю, он умер от чахотки, а не из-за меня. Я поехала в Сэндборн на похороны и одна только и оплакивала его. Он оставил мне немного денег, — должно быть, за то, что я разбила ему сердце. Вот каковы мужчины — куда лучше женщин!

— О, господи! А что же потом?

— Ну вот, теперь ты на меня рассердился! — воскликнула она, и в ее серебристом голосе вдруг зазвучала низкая трагическая нотка. — Знала бы, ни за что не стала бы рассказывать!

— Нет, я не сержусь. Расскажи мне все.

— Что ж, деньги этого бедняги я поместила неудачно и все потеряла. Некоторое время жила одна под Лондоном, а потом вернулась в Кристминстер, потому что мой отец, — он тогда тоже жил в Лондоне возле Лонг-Эйкра и начал заниматься художественной резьбой по металлу, — не хотел принять меня к себе. Я устроилась в церковной лавке, где ты меня и нашел… Вот видишь, я же говорила, что ты не знаешь, какая я дурная!

Джуд глядел на сидящую в кресле девушку, словно желая глубже распознать существо, которому дал пристанище. Когда он заговорил, голос у него дрожал:

— Как бы ты ни жила в прошлом, Сью, я уверен, что ты так же невинна, как и непосредственна.

— Не так уж я невинна, если развенчала пустую куклу, украшенную твоей мечтой, — сказала она, деланно усмехаясь, однако он почувствовал, что она вот-вот расплачется. — Но у меня не было ни одного любовника, если ты это имеешь в виду! Я осталась, какой была.

— Я тебе верю. Зато другие женщины не остались бы.

— Быть может, они лучше меня. Меня называют холодной, бесчувственной. Но это не так! Самые безудержно эротические поэты бывали самыми сдержанными людьми в повседневной жизни.

— Ты рассказала о своем университетском друге мистеру Филотсону?

— Да, с самого начала. Я никогда не делала из этого секрета.

— И что он сказал?

— Он меня не осудил… сказал только, что я для него все, что моя прошлая жизнь не имеет для него значения, ну и все такое прочее.

Джуд был подавлен; казалось, она уходит от него все дальше и дальше со своими странностями и удивительным непониманием отношений между мужчиной и женщиной.

— Ты на меня правда не сердишься, милый? — спросила она вдруг с такой необыкновенной нежностью, в голосе, что даже не верилось, будто это говорит та самая, женщина, которая только что беспечно поведала ему свое прошлое. — Кажется, я могу обидеть кого угодно на свете, только не тебя!

— Не знаю, сержусь или нет. Знаю только, что ты мне очень дорога!

— И ты мне дорог не меньше.

— Но не больше всех. Впрочем, я не вправе так говорить. Не отвечай на это!

Воцарилось долгое молчание. Он чувствовал, что она поступает с ним жестоко, хотя в чем именно, он не мог бы сказать. Казалось, сама ее беспомощность делает ее сильнее его.

— Хоть учился я и упорно, но в некоторых вопросах остался совершенным невеждой, — сказал он, чтобы переменить тему разговора. — Сейчас, видишь ли, я с головой ушел в теологию. Если бы тебя не было здесь, как ты думаешь, чем бы я занимался? Я бы читал вечерние молитвы. Едва ли ты захочешь…