Джуна. Одиночество солнца

Закон небес для птичьих стай един.

Все птицы подчиняются закону,
Который в небо их влечет…

Джуна

Впоследнее время Джуна говорила:

– Я уже мертва. Меня нет.

Но вот в чем был, как она любила говорить «прикол». Она продолжала лечить людей. Правда, все чаще и чаще отказывалась их брать. Но люди шли и шли. Наплывали бесконечно, как волны на морской берег. Ее комната была вечно в цветах.

– Это не комната – это моя могила! – говорила Джуна за задернутыми наглухо портьерами…

Последние месяцы ухода Джуны совпали с достаточно трудным периодом моей личной жизни.

– Все бросай и переселяйся. Будешь жить у меня! – просила она.

– Это невозможно, Джуна! Если я сейчас, в этой жизни не решу эту проблему, она тысячу жизней будет ходить за мной. Я не решу ее никогда!

– Какую проблему?

– Не важно.

Мой личный вопрос, в который я, впрочем, никогда не посвящала великую мою целительницу (ей было не до меня), я пыталась разрешить с помощью других медиумов.

Одна из них была бурятским шаманом.

– Женщина из потустороннего мира остро нуждается в твоей помощи! – сказала она.

Я поняла, что речь идет о Джуне.

– Женщина, которой уже нет, сердится, что ты давно не была у нее, – заявила, в точности повторив предсказание, цыганка.

Мы были завязаны с Джуной каким-то невидимым узлом. Каким?

Завещание наследства несуществующему внуку

Никому никогда мой мир

Не разрушить…

Джуна

Собственно, для нас не стало неожиданностью, когда НТВ, ТВЦ, Первый канал и «Россия» после смерти одновременно открыли тайны Джуны. Мы знали куда больше. В этом очерке их куда меньше! Но не обо всех же тайнах, в конце концов, можно говорить!

Стали транслировать, выхваченные из контекста ее отчаянные попытки защититься от своры вцепляющихся в ее ноги ученых и псевдонаучных деятелей, и женщин, пытающихся вручить ей ненавистные букеты цветов. Ведра лести обрушивались на нее, чего она терпеть не могла. Как она уворачивалась, когда люди пытались целовать ее руки!

Руки!

Вот что так ревностно берегла Джуна и не давала фотографировать и рисовать.

Каждый раз, когда кто-то касался ее рук, из нее уходила энергия.

Из нее уходила энергия, если вспотевший от благоговения человек, забредший к ней, трепеща, молвил, как перед иконою:

– Вы великая женщина! Вы великий экстрасенс!

Сто чертей в эти минуты взрывали психику Джуны, она, не терпя таких слов, могла бросить пепельницей в незнакомца в ответ на его осточертевшую по жизни «любезность».

Она считывала то, что мне было не видно – людские грехи. Она, не побоюсь сравнения, была некой карающей иконой. Живой иконой. Она презирала в людях подобострастие к ней, унижение перед ней, хитро бегающие глазки, в которых читалось покушение на воровство, мошенничество, незаслуженное обогащение. Еду, что приносили ей, она редко пробовала. Из спиртного – ничего, кроме виски. Из одежды ничего, кроме того, что заказывала на свою нестандартную фигуру сама. Из украшений – изредка носила серебро, как яркий представитель лунной магии.

Она синтетическими футболками черного цвета прикрывала порубленные топором руки. Черные брюки были удобны, потому что она в них выходила к больным и спала тоже в них. Она спала в таком вот черном наряде, объясняя это тем, что ждала каждую минуту, что за нею приедут лечить каких-то высокопоставленных лиц.

И за нею приезжали довольно часто.

Она неделями не снимала с головы длинные русые локоны накладных волос. Свои волосы из-за окрашивания давно не отрастали и отваливались.

Она носила удобную обувь на танкетке, чтобы ноги казались еще длиннее. Делала маникюр, но без фанатизма.

Она ненавидела, когда поэты, или певцы, или другие люди начинали читать свои стихи, показывать картины или книги или говорили о своих открытиях. Слишком мало было времени у нее для того, чтобы оставить в этом своем времени то, ради чего на алтарь были положены лучшие годы жизни.

Родственников она презирала с особою яркостью, не стесняясь в выражениях. Мне было только непонятно, за что? Потому что все эти, по ее словам, «воры и убийцы» частенько собирались у нее же, и она их хлебосольно и терпеливо встречала.

Из всех родных, которые на самом деле родными ей не являлись, родным оставался лишь один Вахо.

Его родные замороженные клетки находились в клинике. Из десяти одна была живою. И сейчас еще жива.