Джунгли во дворе

Был солнечный, теплый, но уже какой-то печальный, тихий день в конце августа. Отправляясь в очередное путешествие, я вышел из сарайчика, прошел по березовой аллее Модеста Чайковского, пересек деревню Подушкино и, немного не доходя до пруда, остановился, любуясь первой легкой желтизной, которой украсились дубово-осиново-черемуховые кущи Соловьиного оврага. Этот овраг идет параллельно Паучьему, в километре от него, и если рядом с Паучьим расположен лесхоз, то на краю Соловьиного — Подушкино. В мае здесь проходят обычно вокальные конкурсы, этакие «кантаджиро», и если пение соловьев и дроздов, кваканье лягушек — праздник для слуха, то аромат цветущей черемухи не меньший праздник для обоняния. За оврагом над верхушками дубов вздымался широкий горб Русского поля, сейчас буровато-зеленоватый, а в те майские и июньские дни совершенно желтый от цветущей сурепки.

Стоя на краю оврага и меланхолически вспоминая о прошедшей весне, я вдруг увидел собаку. Молодая, буро-рыжая, явно породистая гончая выбежала из кустов и направилась в мою сторону. Следом за ней вышел невысокий, неопределенно улыбающийся мужчина и тоже начал приближаться ко мне. Собака подбежала, приветливо обнюхала мои ноги, как-то растерянно побегала вокруг и вдруг улеглась в нескольких шагах, весело поглядывая на меня. Вскоре подошел и мужчина, поздоровался и спросил:

— Ваша?

— Нет, — сказал я. — В первый раз вижу.

— Да вот, понимаешь, пристала ко мне и бежит. Потерялась, наверное.

Мужчина ушел, а собака осталась.

Постояв, поправив на плече сумку с аппаратурой, я двинулся дальше. Собака немедленно вскочила и радостно поспешила за мной. Я почувствовал неловкость. Трудно, пожалуй, объяснить, но я боюсь чужой привязанности.

Как бы то ни было, мы с собакой прошли немного по краю оврага, а затем спустились к началу пруда. В самом устье речушки здесь густо стояла осока, а рядом кустились низенькие заросли буроватой череды с невзрачными желтыми цветочками. А в общем это был вполне подходящий микромир, в котором должны обитать какие-нибудь интересные существа.

И верно. Во-первых, очень интересно было наблюдать за крупными, глазастыми, удивительно нахальными мухами рыжего цвета. Эти мухи не только очень маневренно и быстро летали, но еще и обладали злорадством. Как я вскоре сообразил, добычей рыжих были маленькие, исключительно симпатичные черненькие мушки — складненькие, пропорционально сложенные, с радужно отсвечивающими на солнце крылышками. Все в этих черненьких вызывало симпатию: и как они сидели, широко расставив микроскопические лапки, и как постоянно чистили свое и без того чистое, лакированное тельце и короткие усики, и круглую, словно эбонитовую, головку, и отливающие зеленым, красным и синим прозрачные крылья. В своем стремлении к чистоте и в доверчивости они не обращали внимания на то, как буквально в двух сантиметрах от них на тот же самый лист осоки приземлялся огромный рыжий бандит. Большеголовый, покрытый торчащей щетиной, весь какой-то нескладный и неопрятный, он нахально поводил круглыми желтыми глазами, и… прощай, симпатичная мошка! Вот она уже грубо схвачена, смята рыжим разбойником, а вот уже летят вниз, на землю, бесформенные хитиновые останки и медленно планируют невесомые крылышки. Да… И вот ведь что больше всего меня возмущало. Если разбойник так уж создан, что не может не охотиться на черных мушек, то и пусть себе охотится. Зачем же издеваться? Ведь с первого взгляда ясно, что и быстроты и маневренности рыжему вполне достаточно для того, чтобы сразу наброситься на черненькую, без всяких штучек. Так нет же! Он нарочно садится рядом со своей жертвой, чтобы садистски насладиться зрелищем ее последних минут.

Во-вторых, я с удовольствием снял ручейника, сложившего крылья домиком на листе осоки. В-третьих, на невзрачных цветочках череды вдруг сверкнул красновато-золотой огонек — бабочка огненный червонец, или огненница.

И пока я возмущался поведением рыжего садиста, а потом снимал ручейника, искал еще чего-нибудь, наконец, увидел огненницу и начал охотиться за ней — все это время собака держалась поблизости. Нет, она не путалась у меня под ногами, не вспугивала тех, за кем я охотился. Ни скулежом, ни лаем, ни какими-нибудь особенными укоряющими взглядами не намекала мне, что хватит, мол, заниматься чепухой, пойдем дальше. Она даже не легла с красноречивым выражением морды и безнадежно обвисшими от скуки ушами. Она весело бегала как раз на таком расстоянии, какое требовалось для того, чтобы не мешать, потом искала что-то в кустах, потом непринужденно прилегла отдохнуть, тоже на прекрасно рассчитанном расстоянии — так, чтобы огненницу, за которой я начал охотиться, не вспугнуть. И она не сделала даже попытки глупо «помочь» мне в моей охоте. Ну ничего, ничего в ее поведении не было такого, что каким-то образом тяготило бы меня.