Джура

Я, переживший гола, Махмуд, черный от черного дыма юрт,
Сколько видал, сколько слыхал, сказов рассказывал, песен певал!
Но даже и я, переживший года, не видел и вряд ли увижу когда
Мужа храбрее тебя, батыр! Это тобою гордится мир!
О тонколицый Джура-исполин, много прошел ты горных вершин.
Сотни потоков в горном краю пеной омыли грудь твою!
Свистнешь, могучий, громче пурги — дряблобрюхие вздрогнут враги,
Вислоухие хвастуны, важные только возле жены…
Тучей морозной ты упадешь; грозномогучий, врагов обойдешь,
Будешь стрелять их, будешь крошить, будешь калечить, не дашь им жить!
Дверь позлащенную, из серебра ты поднимешь, батыр Джура,
Над высоким своим седлом острым булатным своим мечом!
Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!
Войлоки с вражеских юрт обдерешь — на потники их изрежет твой нож.
Слушай, Джура, Махмуда слова: юрты врагов разберешь на дрова!
В сорокадневных пустынях пески, но ты в них откроешь, Джура, родники.
Там, среди самоцветных камней, будешь поить и мыть коней!
Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!
Лучших коней — жеребцов и кобыл, — чтобы огонь под копытами бил,
Сильной и ловкой рукою в борьбе лучших коней ты добудешь себе.
Время настало: на волю пора, сердце железное, храбрый Джура,
С жилами крепче каменных гор, взором, пылающим, словно костер!
Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!
В яме глубокой сохнешь ты, беркут, рожденный для высоты.
Дева Зейнеб, светлее дня, сядет сзади тебя на коня.
Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты![44]

Звучание струн наполняло уши Джуры свистом горного ветра, звоном потоков и гулом битв. Он невольно застонал. Мечты о свободной и счастливой военной жизни, о мести, претворившись в надежду, поддерживали молодого охотника, помогая ему переносить неволю.

Любовь к родным горам, родному кишлаку зажгла его глаза ярким блеском и окрасила щеки румянцем. Этот румянец был отблеском того внутреннего пожара, в котором сгорали его мальчишеские и юношеские заблуждения.

И вот самые сокровенные мысли и надежды, затаенные глубоко в душе молодого охотника, враги вырвали и бросили ему в лицо! Слова: «Будь Кипчакбаю другом ты — жизнью станут эти мечты!» — ранили его насмерть.

Басмачи — это раскаленные шомпола, кровь, страдания, горе и слезы. А Зейнеб, его Зейнеб!.. От этих песен можно сойти с ума!

— «О благоуханное дыхание молодости! — пел Махмуд. — О свобода, свобода, свобода, свобода!..»

— Замолчи, проклятый, замолчи! — закричал Джура.

Басмачи, сидевшие возле Кипчакбая, вскочили, выставив вперед ружья.

— Пой, — усмехаясь, приказал Кипчакбай перепуганному Махмуду.

И тот продолжал петь.

Джура бросился на певца, но стража Кипчакбая оттолкнула его.

Тогда он закрыл руками уши, но Кипчакбай велел завязать ему руки на спине.

— Не мучь! Лучше убей! — кричал Джура.

— Сознайся: ты убил Артабека? — сладким голосом спросил Кипчакбай.

— Да, я! Я никогда не скрывал этого.

— Ты откровенно сознаешься! Тем лучше. А куда дел фирман Ага-хана!

— Я не видел никакого фирмана. Много всяких бумажек было в его сумке, я все выбросил.

— Ты должен знать, где фирман! Скажи, и я отпущу тебя на волю.

— Если бы я нашел фирман, я отдал бы его Козубаю или пограничникам! — Джура насупился.

— А сколько бойцов в отряде Козубая?.. Молчишь? Значит, не хочешь быть мне другом? Пой, Махмуд! — приказал Кипчакбай, возбужденно потирая пухлые руки.

По приказу Кипчакбая возле Джуры поставили блюдо плова. Аромат риса и жареного мяса разносился вокруг голодного Джуры, но он не желал принимать еду из рук врагов.