Дзига [СИ]

— Я… я боялась писать, потому что не знала, о чем, и не знала как. Мне нравятся книги с сюжетом. Нравится строить дом текста. Понимаешь? Чтоб не просто красиво уложенные слова, верно схваченные картинки. Чтоб малое хорошо, соединяясь, складывалось в хорошо большое, чтоб очертания текста не уступали каждой его части — словам, образам, фразам. Не куча-мала, рядом с которой можно ходить, беря то картинку, то кусочек плитки, то резную деревяшку… И, покрутив, восхититься, сунуть обратно. Мне надо чтоб читатель ступил и вошел, ходил там внутри, и видел, что все на местах. Не потому что там бездушный порядок, а потому что эти места единственно верные для каждого элемента. Фу, не нужно это слово, не подходит, скажу проще, для каждой части — свое место в целом, единственно верное.

— Понял, да.

Камушки плоско уходили вдаль, цепляясь за воду. Не подскакивали вверх, а шли по линейке, один, за ним другой. И следом, снова неловко пущенный Летой. Она, говоря, посматривала, как Дзига плавно отпускает кисть, согнув запястье, и камушек сам вылетает из расслабленных пальцев.

— Ну, вот. А с тобой не так. С тобой я будто вернулась в самое начало, когда еще ничего не умела. И меня вывозил только талант. Я открывала главу и писала слово, любое. И вдруг вытаскивала из него первый абзац, и эти фразы чудесно продолжали тот же текст, от которого я еле оторвалась накануне, когда уже пальцы не стукали и глаза не видели. После перечитывала и удивлялась. И внутри себя ходила на цыпочках, чтоб не спугнуть…Потом я научилась работать. Как землекоп. От забора до обеда. И вначале, когда перестала летать с каждый словом, то испугалась страшно. Подумала — ну все, конец, я убила свое вдохновение! Стала унылым прозаиком, который вместо сверкания выдает на-гора отсчитанные строчки.

Она замолчала, вспоминая. Ну да, не соврала, было именно так. Нагнулась, держа плоский камушек и плавно ведя кисть, выпустила из чутко расслабленных пальцев.

— Шлеп-шлеп-шлеп-бульк, — сказал камушек, и забелел в прозрачной воде.

— А потом?

— Потом перечитывала. И не знала, как быть.

— Почему?

Спрашивал, не оборачиваясь, и Лету это сердило. Щеки горели, билось сердце, от воспоминаний. А Дзига внимательно прицеливался, кидая. И камушек летел, победно миновав Летин, тонул так далеко, что его в воде было не разглядеть.

— Одиннадцать! — провозгласил, отряхнул руки, красуясь, выставил ногу в черном полукеде, — я герой! Я — чемпион!

— Еще какой, — согласилась Лета. Подняла камеру и стала выцеливать ставники, тонкие стволики с перекладинами, провисшие сети, бакланов и чаек на деревянных распорках.

— Чего замолчала?

— Тебе неинтересно…

Мальчик хлопнул себя по бокам, сел на сложенный плащ и поднял узкое лицо, расширил глаза и открыл рот, подаваясь к Лете, и упираясь руками в согнутые колени. Поза внимательнейшего внимания… умрет, ежели не услышит…

— В черном-черном саду, под черным-черным кустом, — басом сказала Лета, — жил черный-пречерный рояль…

Чайки снялись со ставника и полетели низко, как пущенные рукой мальчика камушки. Но не утонули, а сели, отражаясь совершенно и абсолютно. Покачиваясь, ждали, когда затихнет над водой смех.

Отсмеявшись, Дзига подтолкнул требовательно:

— Так что? Почему не знала, как быть?

— Потому что это было хорошо. Лучше, чем во время полетов! И это было странно, и казалось — неправильно. Я писала и не ощущала радости, ты понимаешь? Трудно, тяжело, прямо грызла текст. А после вдруг в нем — полет. Я не летаю, а он летит.

— И чего ж тут плохого?

— А вдруг это не так? Вдруг я не вижу, что делаю? Вдруг через пять лет открою, и мне станет стыдно, что я вообще этим вот похвалялась и тыкала людям — читайте, читайте! Вдруг оно самое обычное? Просто умение складно складывать слова. Боялась, в общем, ужасно.

Дзига покивал. Солнце блестело на темных волосах, слегка вьющихся, выбеливало незагорелое лицо с темными густыми бровями.

— Да ты, как я погляжу, совсем трусиха. Про что ни заговоришь — всего боишься.

— Ну, знаешь!.. Ну… да… Но деваться же некуда. Глаза боятся, а руки делают.

— Помирать собрался, а бруки шей… — в тон подхватил мальчик.

И Лете снова стало смешно и ужасно мило.

— Шит арбуз не полосатым, а как полосатым, так не шит, — вспомнила она игру, в которую баловались с сыном и кисли со смеху, придумывая бессмысленные, но важные в своей тупости пословицы.

— Чего? — Дзига привстал, подумал немного и снова плюхнулся на камень, простирая длинные руки, — ага… вот! Без хвоста скачешь, труда не наловишь! Из пруда, то есть.

— Пойдет, — милостиво одобрила Лета, — вставай, задницу отморозишь. Слушай, ты незагорелый совсем. У меня до сих пор лицо коричневое, а ты белый, нехорошо…

— Так давай завтра пойдем в лето? Купаться будем, от пуза!

Он вскочил, размахивая руками.

Лета хотела сказать, поддразнивая, — коты воды боятся, забыл, что ли. Но вовремя прикусила язык. И, кажется, он не заметил быстро убежавшую мысль.