Дзига [СИ]

Лета ткнула в крышку сигарету, надавила и сломала, морщась от дыма.

— Не один… — Дзига повел рукой, указывая, — гляди.

Она повернулась, моргая и всматриваясь напряженно. Но напрягаться и не надо было — над отражением теплого цветка уходил в темноту толстый дымчатый луч, терялся далеко над невидимой водой.

— Мы в маяке, — напомнил мальчик, — он светит всегда.

— Конечно. Да, я знаю.

Согласилась механически, краешком сознания укладывая его слова, понимая, сказал не просто так, но сейчас ей нужно дорассказать. Как сумеет. Странное дело, в воспоминаниях было горькая радость от того, что когда-нибудь она сможет это все записать, пусть только придет нужное время. Вот оно пришло. А перебирать тщательно и последовательно тот день, когда она брела через колючий снежок к старому парку на берегу пролива, ей сейчас и не нужно. Не хочется и не нужно. Только вехи, только главное.

— Я поняла тогда, что у вас есть душа. Стояла в вымытом коридоре и плакала, мне принесли вместо моего кота — маленькое тряпочное тельце, и это был вовсе не ты, потому что в нем не было главного, вообще ничего не было, кроме свалявшейся тусклой шерсти и падающей слепой головы. Это не утешало, наоборот, ты будто исчез совершенно. Если бы ты оставался царем, моим котом, после того, как они сделали последнее, я уносила бы тебя, именно тебя. В сумке лежала лопатка, я ведь знала, когда ехала туда в клинику в последний, мне казалось, бессчетный раз. И мне оставалось выбрать место, чтоб оно было по тебе. То, что отдали вместо тебя, завернутое в пеленку, я несла в сумке, и она становилась все тяжелее, била меня по ногам. Я радовалась, что погода ни к черту, и никому нет дела до плачущей женщины с растрепанными волосами из-под капюшона, у меня рук не хватало их убирать, и желания тоже. А еще я думала — никто не помешает мне там, в парке. Там никого. Только мы. Сумка колотилась об ноги, я спотыкалась. И боялась думать, что нет уже никаких мы. Я — одна.

Я пошла наверх, на городище. Там, на макушке холма, на который забиралась древняя кладка разрушенных стен, знала — там будет очень хорошо. Оттуда виден город и море, и солнце садится, стеля сверкающую дорогу. Древний рыбацкий город, Мирмекий. Это с древнегреческого — муравейник. Я шла и думала, тебе понравится, что тут все время были рыбаки. И еще тебе будет видно, как до сих пор они выходят к ставникам выбирать сети. Ты ведь был совсем домашний котик, мало что видел. В жизни. Но там наверху, я не смогла выкопать. Земля совсем замерзла. Март. Такая вот весна, да. В ямах лежал снег, я плохо видела и плохо соображала, слезы в глазах, нос сопливый, хоть рукавом вытирай. Огляделась — одна. Можно реветь в голос, громко. Все равно никто…

Стала спускаться, там внизу, почти у воды, был старый раскоп, уходил в скальную стену, высокими тесаными краями. И ниши, глубокие. Я вытащила сверток из сумки и полезла к одной, по снегу, скользя ботинками и падая на колено. Кажется, я с тобой говорила. Просила еще подождать чуть-чуть, и все станет, наконец, хорошо и правильно. И вроде бы так и стало. Ниша глубокая. В ней сыпучая земля, я легко набросала ее сверху. Сползла обратно, и села напротив, на серый валун, такой обычный, в пятнах лишайника, желтого-желтого.

Лета умолкла. Обхватила колени, нагнувшись над ними. Перед глазами стояла мартовская зима. Белое-серое-злое-колючее. Безнадежное.

— И я поняла, что все не так. Не так! Наступит лето, приедут археологи, тут будет толпа народу и кругом лопаты, тачки с землей. И кто-нибудь обязательно разворотит эту дурацкую нишу! И потом… из нее же не видно ничего.

— Ты не плачь. Пожалуйста, не плачь. Я же мальчик, ну как я тебя утешу, а? Лета…

— Я не… подожди. Я справлюсь. Я же справилась тогда! Я плачу, потому что тогда я заплакала. Мне уже было совсем плохо, и я в первый раз за день подумала, могу не справиться. Убегу, рыдая, и закрывая глаза. А нельзя! Никогда нельзя, нужно все время думать, что надо вы-тя-нуть, потому что никто не по-мо-жет!

… Я снова полезла, устала уже, оказывается, очень. Падала, на руки, и один раз упала на живот, извозила пальто, я после уже заметила. Вытащила и снова положила в сумку. Ты был такой маленький, такой — молчал. И тяжелый. Шла вдоль обрыва и плакала, а сумка опять била меня по ногам, и мне казалось, вечно буду идти и вечно она так… Стало жарко. Снежок шел и шел, глина стояла на дороге торчком, такими противными выступами, кривыми. Чтоб спотыкаться. И там, с обрыва внизу растет миндальное деревце. Оно молодое, по меркам деревьев. Я сейчас уже поняла — а вы похожи. Поодаль была тропа, очень крутая. Я съехала. И пошла вдоль берега, по морской траве и камням.

Лета замолчала. Нащупала чашку и поднесла к губам, придерживая донце рукой. Отпила и подумала, странно, только что плакала, а глаза совершенно сухие. Куда деваются слезы? Бережно поставила чашку обратно.