Дзига [СИ]

Посмотрела. Хорошее такое мальчишеское лицо. Узкое, к скулам пошире, глаза темные, с чуть узкими краями, именно, чтоб запоминались, такие рисовать хорошо, разрез красивый. И брови такие чудесные, темные, летящие.

— Да? Смотрю.

— Ты не печалься, а? Ну, хочешь, я уйду. Существовал же я как-то, после смерти твоего кота. Ну и буду там. Видеть не могу, как тебя всю крутит. Ты не бойся, я ж ничего не почувствую. Только да, ты права — не воображай мне всяких страстей, пустота там кромешная, бедный я нещасный, а то так и уйду, с такими в голове картинками.

— Куда уйдешь, — бестолково спросила Лета, чтоб немножко времени себе дать, собраться с мыслями.

Дзига мельком улыбнулся, не ответив словами. Но она поняла, что он понял.

— И она поняла, что он понял, что она поняла, что он… — сказала быстро и, отнимая руку, поправила волосы, — знаешь что, не мели ерунды, больше никогда. Я тебя допишу, и думать не смей другое. Понял?

— Угу. Ты думаешь, и я думаю. Между прочим, то, что думаешь ты.

Они уже стояли на платформе и Лета вертела головой, выбирая направление.

— Хватит! С этого момента я не только над словами думаю, но и думать учусь. И — ша. Мы едем, куда же мы едем-то… На мыс Фонарь, в бухту поющих ракушек. Вот как раз и автобус.

Пока ехали, а за окнами плыли чередой палисадников и заборов, беленых стенок и шиферных крыш дома и домики так называемого частного сектора, молчали. Дзига думал что-то свое, и Лета посматривая на профиль спутника, думала тоже. О том, что переход чаще всего происходит внезапно, когда внутри еще все орет — я не готова! Это было, как в детстве, когда записалась она в танцевальный кружок, и там руководитель, показав новое движение, выжидал минут десять, пока сосредоточенные девочки наковыряются ногами, после чего, наскучив ожиданием, бодро понукал — а вот следующее! Лета нервничала, путалась и бросила туда ходить через неделю, спешка ее раздражала. Хотелось выучить прочно, быть спокойной, не путать ноги, не задумываться над каждым шажком. Но вот сейчас, в своей второй жизни, заметила — каждая следующая ступень приходит раньше, и нужно лезть вверх, отчаянно понимая, вроде бы — рано. Она все еще учится словам. Но рядом сидит мальчик, вызванный к жизни этими самыми словами, и теперь Лете приходится срочно учиться мыслям. Не кучерявить их без перерыва, множа бездельные размышления. Учиться кристальности. И чистоте. А раньше думала, ее голова — это только ее голова. Ну конечно, еще Бог знает, что в ней, если принять за данность, что он знает все. Но он, зная, простит. Значит, его можно не принимать во внимание сейчас (ты уж меня прости, Господи). Держи голову в чистоте, Лета, чтоб мальчику Дзиге не пришлось приносить себя в жертву твоей лени, твоим страхам и малодушию. Вы теперь в ответе друг за друга. «Так они и жили, все друг друга берегли»… Интересно, он сейчас тоже ловит отголоски ее мыслей?

Повернулись друг к другу одновременно. И Дзига спросил:

— А они, правда, поют? Ракушки в бухте? Чего ты смеешься?

— Поют, да. Спустимся, услышишь.

Он откинулся на спинку сиденья. И лицо стало совсем детским. Он уже был там, всеми своими пацанскими мыслями — в маленькой бухте, где насыпаны поющие ракушки.

Лета снова стала смотреть в окно. Наказала себе — не представляй, не вспоминай. Пусть увидит сам, своими глазами. Сядет, погружая в россыпи руки. Услышит. То-то радости будет.

Чтобы спуститься в бухту, нужно сперва подняться над поселком, к толстому белому маяку, круглому чистейшими боками, который важно смотрел вокруг нахлобученным инопланетным фонарем. Был невысок, ведь стоит на самой маковке мыса и всем виден. И ему видно все — дома, огороды вдоль улицы со смешным для накрытого августовским зноем поселка названием — Новогодняя. И конечно, пролив, где дальние корабли стояли и шли по разреженной дымке горизонта.

— Однажды мне повезло. Я сняла, как летают корабли. Такая светлая полоса цвета неба над синей водой, и в ней — они. Мне вообще тут часто везет, это хорошее место.

Они стояли над травами и рассыпанными в них далекими домами. Ветер гулял вольно, трепал волосы горячей рукой, пригибал макушки высушенных трав, густых и шуршащих. Тонкая тропка по самому гребню холма показывала, куда пойдут, поднимаясь, чтобы спуститься. А обок тропы паслись кучерявые овцы с подросшими ягнятами. Сидел на камне мальчик, разглядывал их серыми на коричневом лице глазами.

Дзига засмеялся — небольшой овечик, подбежав, боднул выставленную ладонь. Ветер быстро перебирал спутанную шерсть, укладывал то на одну сторону круглой спины, то на другую.

— Он хочет меня забодать…

— Хлеба он хочет, — с упреком ответил пастух, не вставая с камня, — они ко всем бегут.

Лета погладила крутой лоб, и тот сразу дернулся, бодая ладонь.

— А у нас нету. Курортники, наверное, таскают им хлебушек? Приучили просить.

— Та не, — сказал мальчик, — гладят только.

— В другой раз мы принесем, — повинилась Лета и мельком глянула на пастуха — не удивился ли слову «мы». Но тот кивнул и стал смотреть, как они гуськом удаляются в сторону распадка под маяком.