Дзига [СИ]

— Еще бы. Знаешь, почти всем хочется быть чем-то особенным. Чтоб ах, я избранный. Но если по-настоящему странный, это часто больно. Но одновременно — великий кайф. А что касается прошлого, я помню все — и хорошее и плохое. Но теперь все лежит во мне, оно мое, и мне выбирать, что вспомнить.

— Ты это умеешь?

— Почти всегда. Есть ужасные вещи, которые тяжело успокоить, они не хотят успокаиваться. Маячат. Болят. Но после все равно уходят. Я рада, что не умерла раньше, чем стала учиться управлять воспоминаниями. Понимаешь, не насильно забыть, а именно управлять, вынимая нужное. А забывать ничего не хочу. Забуду и уже стану не я. Да и нельзя мне. Я ведь пишу. Слушай, иди купайся. А то сваришься и обгоришь.

Он кивнул и встал. Ушел к морю, постоял на мокром песке и кинулся в тихую воду, разбивая плавленые солнечные звезды и сыпля на них сверкающие брызги воды.

Лета медленно огляделась. Есть множество слов, затертых до полной потери первоначального смысла, мелькающих так часто, что внутренний глаз привыкает и не реагирует. Или морщится. Как при виде упаковки стирального порошка с надписью «Ассоль» и алыми парусами на картинке. Сказала бы она — это неправильно и возмутилась измочаленности слов. Но большинство из них все равно не годились, так что пусть истираются. Она сидит и — впитывает? Вроде бы, верно по смыслу, но само слово ужасно, не хорошо. А лучше сказать — она врастает в мир. И это идет без перерыва, постоянно. Сидя и стоя, во сне и (наяву? — нет-нет) проснувшись, она (ощущает? — нет-нет) чувствует это беспрестанное шевеление, похожее на медленный неуклонный рост стебля и разворачивание листьев. Вот — это так. И все, к чему обращается ее взгляд, все это точки, способные вырасти в будущие сюжеты. Точки опоры для Леты в силе, и каждую из них она может использовать, легким нажатием взгляда и летящего внутреннего усилия. Тогда возникнет снова — пляж, усыпанный плоскими серыми камушками и на нем медная башенка керогаза, беззаветно держащая на себе тушу эмалированного ведра, а рядом двое пьют светлое вино из полиэтиленового пакета, сунув в проверченную дырочку сухую соломинку. Или немыслимо желтая трава волнами по горбатым холмам, сухая глина старого огорода, а в ней круглые тяжеленькие картошки, с теплыми розовыми бочками. И двое за тонкими дощатыми стенами халабудки спасателей — спасаются от всего, утопая друг в друге. Без всякого вина, оно им тогда не нужно было. А еще можно написать ладонь с камушком, исписанным морскими рунами, и будет легенда о племени молчаливых, которые бывшие рыбы.

…

Она закрыла глаза, спасаясь от мощного голоса вселенной, и одновременно страшась, что он, толкаясь в уши и в сердце, вдруг утихнет совсем, отдаляясь от нее, как уходит ливень, когда его утаскивает туча. Попросила шепотом:

— Не сейчас. Не здесь. Но только не уходи, ладно? Пусть Лета будет в силе, всегда. Или так долго, как это нужно.

Мир согласно притих, но не умолк, будто просьба всего лишь убавила громкость. И Лета, опираясь на задрожавшую руку, медленно поднялась, перетопталась, чтоб убедиться — ноги держат. В голове все медленно плыло и мерно сильно бухало в груди сердце. Так случалось часто, и ей не раз казалось, что если мир споет ей в полный свой голос, она разорвется, разлетаясь по вселенной радостными сверкающими брызгами.

Такими же, какие взлетели из-под ее босых ног, когда ворвалась в тугую воду. И сразу нырнула, отдавая себя постепенной глубине.

ГЛАВА 7

Лете снилось лето. То самое, которое во снах и мыслях бывает лучше, чем в жизни. Или — бывало раньше. Раньше, зимой, укладываясь спать, Лета думала о том, как оно придет. Кинет на стол или на диван раскрытую сумку, полную радостей. Свежая морская вода с запахом расколотого арбуза, ночи, такие теплые, что казалось, темнота окутывает голые плечи нежной кисеей, томные поцелуи солнца, которые после будут гореть, не давая заснуть. В пятнадцать, закрывая глаза, она твердо знала, там, в будущем лете все станет так, как мечтается. А когда оно грустно подойдет к своему сентябрю, то нужно будет лишь переждать зиму, считая дни и недели, перетерпеть мертвую весну, насквозь продуваемую стылыми северными ветрами, и встретить новое лето, в котором исполнится то, что не успело совершиться. Время, назначенное ей, казалось бесконечным и бескрайним.

Когда же вдруг Лета подошла к той грани, за которой слышен внятный и четкий постук часов, их неумолимое тиканье? Оно иногда смолкало, но лишь для того, чтоб уступить место беспрерывному шороху. Слыша его, Лета понимала — одни часы сменились другими. И вместо мерных шажков тонкой стрелки она слышит время, истекающее вечным песком.