E Allard Prizraki proshlogo

А тут, как на грех, в Питере-то процесс шёл по делу расхитителей народного добра, значит. И все решили, что это их вешать будут, и даже знатоки день казни называют. Забыли, что у нас никого не вешают-то, — захихикал он. — Построили мы с грехом пополам виселицу. И начали снимать. А в Павловском дворце какое-то учреждение было. Так все эти работники, побросали свои дела и кинулись, значит, смотреть на съёмку. Интересно же. Режиссёр схватил мегафон и кричит: «Товарищи дорогие, отойдите, пожалуйста, от окон, мы снимаем казнь народовольцев, которая происходила в девятнадцатом веке! Тогда в Гатчине только царь с семьёй находился!» Не слышат! Рванули мы в эту контору, вместе с режиссёром, оператором. Умоляли, упрашивали, грозили, чтобы люди, значит, от окон-то отлипли. Вроде сделали все, я говорю режиссёру нашему:

— Снимайте!

А он махнул рукой и мрачно так бросает:

— Да вон там кто-то в окне торчит.

Бросились мы на последний этаж, а там на самой верхотуре какая-то деваха курносая, поставила стул на стол, в окно вылезла и смотрит, как в театре. Пришлось ее вместе со стулом снимать со стола.

— Ну, казнь-то сняли? — спросила мама Галя странным, упавшим голосом.

— Ну, сняли, конечно, а чего же не снять.

— Страшно все это, — вдруг сказала она. — И смертельно опасно.

— Почему? — удивился я. — Это же не по-настоящему.

Она покачала головой и проговорила:

— Я работала в картине о Дмитрии Каракозове, который покушался на царя Александра Второго. Снимали казнь на Васильевском острове, огромная массовка, несколько камер в разных точках установили. Вывели актёра, который играл Каракозова, поставили на табурет, надели петлю на шею. Мы все знали, что снимут общий план, потом переставят свет, камеры, чтобы сделать крупный. Ждём команды: «Стоп!», а она не звучит! И тут палач выбивает табурет… Все вскрикнули от ужаса.

Я вздрогнул и взглянул в лицо мамы Гали:

— Случайно?

— Нет, — покачав головой, с горечью объяснила она. — Режиссёр специально так сделал, чтобы настоящий испуг снять и на лице актёра, и массовки. Получилось. Актёра-то спасли, только после этого у него сердечко шалить стало, а спустя пару лет, он покончил с собой, повесился.

Воцарилась мёртвая тишина, а мне стало не по себе, недаром актёры так не любят играть смерть.

Я побродил по коридору, чтобы выбросить из головы все эти идиотских рассказы о повешеньях, казнях. Когда вернулся в студию, первой увидел Милану, одетую в лёгкое, воздушное платье ярко-алого цвета, очень возбуждающее. Мы начали работать, я сжал ее в объятьях, как полагалось по сценарию, и погрузился в свежий аромат цитрусов и ванили, вскруживший мне голову. Мне стало безразлично, что на нас смотрит куча народа, я отгородился от всех, словно зеркальной стеной, мы были наедине в этой роскошной комнате, упали на кровать, Милана пыталась оттолкнуть меня, но постепенно сопротивление угасло, и она отдалась моим поцелуям, расслабилась. Окрик главрежа прозвучал в самый неподходящий момент. Я присел на кровати, тяжело дыша, и задорно взглянул на Милану, она лежала, раскинув руки, и счастливо улыбалась.

— Ну, неплохо, неплохо, — пробурчал Верхоланцев, оказавшись рядом. — Что, зря я вас остановил? — вдруг хитро спросил он. — Перерыв!

Я походил по студии, пока проверяли камеру, выпил соку и вдруг ощутил жуткий приступ боли, словно терновый венец, охвативший голову, перед глазами рассыпался фейерверк цветных искр. Я еле удержался на ногах. Приступ закончился также неожиданно, как и начался, оставив жгучее раздражение и озлобление. Мне почему-то захотелось разнести на куски антикварную мебель, в душе фонтаном била дикая ярость, которую я не мог усмирить.

С остервенением я схватил Милану в охапку. Она вздрогнула, глаза на мгновение расширились от изумления, с силой бросил на кровать, разорвал верх платья. Во мне клокотало бешенство, хотелось избить её до полусмерти, задушить.

— Верстовский, ты что оборзел? — мрачно спросил Верхоланцев после первого дубля. — Что вытворяешь? Мы же двести раз репетировали. А ты что делаешь?

— Ревность изображаю, — буркнул я, стараясь унять дрожь в пальцах.

Мне безумно захотелось врезать ему по физиономии. Перед глазами ярко вспыхнул образ главрежа с верёвкой на шее, он задыхается в петле, пытаясь сорвать ее, я ощутил прилив невероятного злорадства.

— Верстовский, ты заработался? — удивлённо проговорил Верхоланцев, вглядываясь в моё лицо. — На себя не похож. Перерыв нужен? — с несвойственной ему заботливостью поинтересовался он.

С какой это стати он стал проявлять обо мне заботу?

— Не нужен, я в порядке, — холодно объяснил я.

— Ну, хорошо-хорошо, — пробормотал главреж. — Так, дубль. Сможешь? Или плохо чувствуешь себя?

Я скривился и пошёл к первой метке мелом, которую восстановила Лиля.

— Мотор! Начали! — скомандовал Верхоланцев.